Олень в конце концов отвернулся и побрел вдоль по берегу, прокладывая себе путь под ивами через папоротник. Дьявола он оставил со мной, и в ушах у меня все громче звучал этот голос, как будто в голове у меня шел разговор.

«Подойди и посмотри, Джон, этот мальчик скоро умрет здесь. Подойди и посмотри на него».

Я пошел босиком по берегу и остановился рядом с Ленни. От его раскрытых ладоней до моих ступней оставалось несколько дюймов. Я смотрел, как поднимается и опускается толстый живот под полосатой футболкой: вверх-вниз. Нагрудный карман оттопыривала украденная пачка «Плейере». Под закрытыми веками двигались глазные яблоки: ему снился сон. Вялый рот открылся.

Семь лет я учился с ним в одной школе, но до сих пор ни разу не смотрел на него с такого близкого расстояния, да еще так долго. Я никогда не замечал веснушек у него на носу, не видел ямочки на подбородке, как будто кто-то ткнул пальцем в тесто. Уши у него были необычно маленькими, а ресницы светлые, как у свиней Бисли.

Пожалуй, он мог бы принадлежать к тамвортской породе[28], подумал я. Мне представилось, как он шурует у корыта, потом поднимает голову, а с рыла капает пойло, но ему мало, и он хочет еще.

Я притронулся к своей все еще распухшей брови, и мне вспомнился запах его тела у моего носа, перед глазами у меня встало его молчаливое сосредоточенное лицо, когда он наносил мне удары.

Я мог бы без труда бросить на него тяжелый камень. Около реки их валялось множество. Даже камень среднего размера, подумал я, разбил бы ему голову, как арбуз. Но Дьявол возразил, что если я прикончу его сейчас подобным образом, то испорчу всю историю.

Отец пошел дальше, не дожидаясь, пока ко мне вернутся силы. Он закинул ружье за спину и засунул руки в карманы. Тропа уже не была такой крутой, и я мог идти вровень с ним.

Еще полмили мы поднимались вдоль скал над Фи-енсдейльским ущельем, где уже громыхало. Выше местность, где нередки камнепады, была усеяна обломками скал и сломанными стволами деревьев. Последние пятьдесят ярдов ущелье зигзагами поворачивало влево, и тропа вела к хребту, который Оставшиеся после разработок торфяные глыбы делали похожим на зубчатую крепостную стену с бойницами. Здесь уже ничто не заслоняло небо, и ветер, проносившийся по траве и вереску, наконец добрался до нас.

Каждый раз, когда я принимался рассказывать Кэт об Эндландс, я старался нарисовать ей образ вересковой пустоши, но всегда мои попытки кончались ничем, потому что я не мог найти нужные слова. Слово «необитаемая» не производило нужного впечатления, точно так же как и «бесплодная». То, что мне по-настоящему открылось, не было ни тем, ни другим. Эндландс больше, чем то, что по-прежнему оставалось неизвестным. Тут, рядом, так много старой безымянной земли. Так много того, что не принадлежало нам, было ничейным.

Я никогда не чувствовал, что освоился в вересковых пустошах, и до сих пор не чувствую. Внезапно они начинают казаться слишком обширными, чтобы можно было воспринимать их целиком, отделяются от горных кряжей, куда падал взгляд, и куда-то уплывают. Поверхность здесь не столько перекатывается, сколько вспучивается, она – как море, замерзшее в момент страшного волнения вместе со своими глубокими провалами и губительными валами. Если бы кто-то решил отправиться отсюда в плавание, говорю я Адаму, он мог бы плыть вечно, потому что горизонт постоянно обновляется. Но что мои слова значат для него? Он никогда не видел моря. Он на самом деле не может представить себе расстояние. Даже простая прогулка до топей кажется ему далеким путешествием. Адам, говорю я, представь, что ты идешь до топей и обратно, и так пятьдесят раз. Или сто раз. Или весь день. Вот что значит пересечь пустоши. Но он все равно не понимает.