— Меня зовут Роберто Поллини.
Мы сидели — я, мама, Джада, Роберто и Лара — за маленьким столиком в глубине бара. Роберто крепко держал за руки нас с мамой, которая смотрела на него с обожанием. Почему мы с Ларой никогда не называли друг другу свои фамилии? Хватило бы секунды, чтобы разобраться…
— Мой отец Эудженио всю жизнь был обычным виноторговцем, работал в Милане и за рубежом — точнее, в Центральной и Западной Европе. Он редко заезжал домой. Мама, напротив, была домохозяйкой, иногда вела бухгалтерию и присматривала за мной. Папины родители жили в Риме, мы приезжали к ним раз в год, но только когда я подрос.
Мне было двенадцать лет, когда один мальчишка в школе обозвал меня дрянью, заявив, что мои родители были фашистами и причинили много вреда Италии. Я понятия не имел, о чем он говорит.
Разумеется, я знал, кто такие фашисты, нацисты… Война закончилась не так давно. Люди пытались смириться с прошлым, но всё помнили, кто сражался на стороне добра, а кто — на стороне зла, кто был за свободу, а кто, как мой отец, против нее.
Когда в тот день я вернулся домой, мама рассказала мне всё: о фашистском прошлом отца, о моем усыновлении, о бедной семье, в которой я родился, и о разорившейся фабрике того синьора, Джанни Флавиани…
Когда мама рассказывала мне правду, говорила она сухо, спешно, хотя обычно была нежной и милой со мной. После окончания войны родители думали покинуть страну, но боялись, что их поймают с крохотным ребенком на руках. По этой причине они остались и получили по справедливости как бывшие сторонники дуче и его семьи. Родители лишились практически всего, никто не протянул им руки помощи; какое-то время они даже жили под маминой девичьей фамилией, чтобы найти работу и кров. Дедушка и бабушка по материнской линии помогали деньгами.
Я не знал, что и подумать. Я же был мальчишкой и считал этих людей своими родителями. Они заботились обо мне, старались, чтобы я ни в чем не нуждался. И все же в школе пошел слух, что я сын бывшего важного фашистского генерала, и почти никто не захотел дружить со мной. Даже учительница смотрела на меня с легким презрением. Я тогда многого не понимал, меня просто мучил стыд. Вдобавок я был приемным ребенком. Я молил Бога, чтобы никто не узнал, чей я сын, ведь мое происхождение — это непростительный грех для общества.
Хорошо или плохо, но я потихоньку взрослел. В двадцать два я вернулся сюда, откуда, как мне сказали, меня забрали в приемную семью. Несколько лет я работал то там, то сям, потом открыл бар.
— Почему ты не искал нас? — спросила мама, не выпуская его руки.
— Потому что не хотел вмешиваться в вашу жизнь. И боялся, что вы не захотите со мной знаться. В конце концов, меня вырастил фашист, который нагло купил ребенка, воспользовавшись отчаянным положением семьи. Не очень-то приятная история, а? — закончил он на диалекте.
Я пролежала на кровати не меньше двух часов. Ни один список не помог мне заснуть.
Мне не хотелось закрывать глаза или отключаться от звуков. Я не стала снимать внешнюю часть слухового аппарата. Мама и Джада сладко спали, я старалась не шуметь, чтобы не разбудить их.