Сквозь тревогу мелькнуло радостное воспоминание: четверг, как обычно урок гавайского, как обычно полдник с Каем.

Мама ненавидит его уроки, но любит угощать его чаем с пирожными, стремясь откормить своего учителя.

На ресницах у Кая застыли слезы. Он взял кокосовый шарик и положил его в рот — их же готовила мама.

— Ты искал в магазине?

— Да. Там закрыто. Я даже звонил по стационарному телефону. Все впустую.

— Больницы?

— Обзвонил три раза… Ничего.

Я опустилась на стул. Кай налил нам воды.

— Нужно найти ее, Чечилия. Она не в себе.

Я ощутила в себе крупицу силы, новую уверенность… Говорят, в жизни наступает момент, когда наше истинное я, одинокое и, как правило, напуганное, вынуждено посмотреть на себя настоящего и принять это. В такой момент, осознанно или нет, мы чувствуем себя комфортно в компании с самими собой.

И я вспомнила, кто так говорил: мама.

Меня отделяла всего одна десятая миллиметра от этого чувства.

Я преодолела эту десятую долю миллиметра. Мне показалось, что я рассыпалась, будто маленький кусочек засохшего теста, налепленный на мамину цепочку, который сжимает невидимая железная рука все сильнее и сильнее…

Я сорвалась со стула, взбежала по лестнице наверх.

— Что нам теперь делать? Что делать? — несся мне вслед голос Кая, но он уже не волновал меня.

Я закрылась в своей комнате, как в другом мире. Я не могу назвать его своим, хотя жила здесь еще месяц назад.

Тетя Эвтерпа умерла, мама пропала. Тетушки меня не помнят. Какой смысл был копить вещи, готовить пасту, наряжаться, включать радио каждое утро?..

Мне нужно идти на улицу, искать маму; вместо этого я достала из ящика письменного стола CD-плеер с африканской музыкой, которую слушала с детства, и попыталась в последний раз остановить, подчинить, растянуть время.

Бас, барабаны, отчаянный крик ворвались в голову, смяли реальность, и мой старый мир внезапно вернулся, ужасный в своей восхитительной тщетности, как вчера, как когда мне было десять, четырнадцать, двадцать. Тело человека, которым я была еще недавно, как и все тела, вспоминает движения само по себе; я увеличила громкость, и каждая частица меня наконец-то избавилась от страха и беспокойства и смогла свободно зашевелиться. Я прыгала, крутилась и в конце концов задела вешалку с верхней одеждой. Я пристегнула плеер к ремню и продолжила танцевать, сняла джинсовку, в которой вспотела, пока неслась сюда, взяла первую попавшуюся куртку — коричневую, моего любимого цвета.

Я надела ее и покрутилась перед зеркалом. Выглядела она отвратительно! Я так долго ее носила. Тогда я взяла огромный жакет и надела его поверх коричневой куртки, чтобы прикрыть ее. Хотелось посмеяться над собой и раствориться!

Вот так. Я выглядела фантастически в нескольких верхних одежках. Я снова прежняя. Вот и все.

Я сняла куртки, слилась с музыкой, полностью изолировалась от остальных вещей, от воздуха, от истории. Взяла два тонких жакета, приложила их к себе. Когда я снимала их с вешалки, упала висевшая под ними рубашка, и я снова вернула ее на плечики. Еще одна, и еще, одежда падала, когда я снимала висевшую по соседству, и я оставляла вещи валяться на полу — пусть себе лежат, свернувшись калачиками, как уставшие собаки. Я была беспомощной дурочкой. Я отплясывала и отплясывала танец цикад, напряженно, исступленно, безразлично, бессмысленно. Танец отражал страх, опыт, который мне требовалось получить от жизни, жидкой и скользкой, как треснувшее яйцо. Ура! Я ощутила, как подступает тошнота.