— Мой старый друг, — сказал Кливленд, — вы на многое имели бы право жаловаться, однако вы жалеете меня, вместо того, чтобы радоваться моей беде. Ради вас и ваших близких никогда больше я не причиню зла человеческому существу. Возьмите от меня мою последнюю надежду и вместе с тем последнее искушение, — прибавил он, вынув спрятанный на груди карманный пистолет и вручая его Магнусу Тройлу. — Передайте от меня вашей… но нет, пусть все забудут меня. Я ваш пленник, сэр, — обратился он затем к офицеру.

— И я тоже, — прибавил злополучный Банс и, приняв театральную позу, продекламировал почти не дрогнувшим голосом слова Пьера:

Теперь, о радость, — в Лондон!

Саути

Известие о захвате пиратского судна достигло Керкуолла примерно за час до полудня и повергло жителей в изумление и радость. Мало сделок было в тот день заключено на ярмарке, ибо люди всех возрастов и занятий устремились с ярмарочной площади, чтобы взглянуть, как поведут пленников в Керкуолл, и порадоваться унижению тех, кто еще недавне с такой заносчивостью щеголял по улицам города, напивался, буянил и обижал жителей.

Вскоре показались сверкающие на солнце штыки морской пехоты, а затем потянулось унылое шествие скованных попарно пленников. Их щегольское платье было частью сорвано с них победителями, частью висело лохмотьями. Многие были ранены и в крови, многие почернели от дыма или были обожжены при взрыве, когда несколько самых отчаянных смельчаков тщетно пытались уничтожить оба судна. Почти все были угрюмы и не обнаруживали ни малейших признаков раскаяния, кое-кто выглядел удрученным, что более приличествовало случаю, но несколько человек явно бравировали своим положением, распевая те же непристойные песни, какими оглашали керкуоллские улицы во время своих дебошей.

Боцман и Гофф, скованные друг с другом, отводили душу, богохульствуя и ругаясь: первый обвинял капитана в неумении управлять судном, а тот, в свою очередь, корил боцмана за то, что он помешал ему поджечь порох в носовой крюйт-камере и послать таким образом на тот свет всех одной компанией. Позади шли избавленные от оков Кливленд и Банс. Строгий, грустный, но вместе с тем твердый вид Кливленда представлял резкую противоположность той театральной развязности, которую счел нужным проявлять несчастный Джек, чтобы скрыть волновавшие его чувства не слишком благородного характера. Первый возбуждал симпатию зрителей, на второго смотрели одновременно с презрением и жалостью, тогда как большинство своим видом и речами возбуждали в горожанах отвращение и даже страх.

Было, однако, в Керкуолле одно лицо, которое не только не стремилось взглянуть на зрелище, привлекавшее все взоры, но даже не знало о событии, взволновавшем весь город. То был старый мистер Мертон, вот уже два или три дня находившийся в Керкуолле; большую часть этого времени он потратил на выполнение разного рода юридических формальностей в связи с жалобой, которую подал главному прокурору на честного и благочестивого Брайса Снейлсфута. После того как были тщательно исследованы все проделки этого почтенного негоцианта, сундук Кливленда с его бумагами и прочими вещами был вручен Мертону, как его законному хранителю, до тех пор, пока настоящий владелец не окажется в состоянии предъявить на него свои права. Мертон первоначально склонен был переложить с себя эту ответственность на органы правосудия, но, просмотрев одну или две бумаги, он вдруг изменил свое намерение и в несвязных словах попросил судью послать сундук к нему на квартиру. Затем он поспешил домой и заперся у себя в комнате, чтобы осознать и обдумать то необычайное открытие, которое случай столь неожиданно послал ему в руки и которое еще в десять раз усилило его нетерпение свидеться с таинственной Норной из Фитфул-Хэда.