Персонаж был колоритный, яркий. Совершенно неопределенного возраста, по чуть сутуловатой, кряжистой фигуре и сморщенному лицу, испещренному глубокими, как шрамы, морщинами можно было дать ему лет за пятьдесят, а когда пребывал с перепоя, то и все семьдесят.

Любил он это дело – принять на грудь, но не на ходу и тишком-тайком, а с толком-расстановкой, с долгими беседами с друзьями-собутыльниками, и что характерно – регулярно. Начальство, начиная с директора училища и далее вниз по карьерному ранжиру, вплоть до уборщицы Марии Яковлевны, понятное дело, ругали его нещадно за запои, но терпели за природную тягу к идеальному порядку, поразительное трудолюбие и четкое соблюдение правил безопасности в любом состоянии.

Разговаривал Макарыч исключительно в народном стиле, и было неясно, то ли он настолько талантливо и с огоньком косит под лубяную народность, то ли и на самом деле приехал откуда-то из пропащей глубинки российской, из такой прямо глубокой глубинки – бог разберет. Но манера изъясняться его была не менее колоритна, чем сам Макарыч.

Порой на дворника, после определенного количества принятого на грудь горячительного, накатывало особое состояние души, располагающее к философии. Выражалось оно в глубокой задумчивости, в которой тот замирал ненадолго, качал головой и выдавал очередной свой перл на-гора.

Например:

– А ить же всяко бывает, взять того же Ленина, к примеру. Мужчина же о! – показывал он половину своего мизинца. – Стрючок в кепи, а ить чего наворотить сумел. Чего уж про иных говорить?

Помолчит, думу думая, мысль гоняя, и изложит выводы:

– Так от ить тоже, поди ж, поищи ума-то.

Самым крепким ругательством Макарыча было: «Ёш ты колошматить!», поскольку дворник мата не терпел и ужасно ругался на своих дружков, если кто пропускал какое матерное слово, и выгонял такого беспощадно и насовсем. Кореша об этом знали и даже в тяжком подпитии никогда не позволяли себе ругани.

– А то как жить, – объяснял Макарыч свою неприязнь к могучему исконному. – Тут у нас балет искусства, тут с понятием надоть. Ты ж на них глянь: куколки все тонюсенькие, балеринки, при них матюки пускать грех большой. Все надоть с понятием, в энтих самых, в интелихентных рамках.

И чего она вдруг вспомнила того Макарыча?

Наверное, от шока, вот в этих самых «интелихентных» рамках, итить его, как говорится, от так и ёш ты колошматить вместе с ним!

Кажется, еще недавно она рассуждала на тему отсутствия выбора между жизнью и здоровьем своего ребенка и своим счастьем.

Между чем и чем ей теперь выбирать? Вернее, между кем? Между Кирюшкой и нерожденным ребенком? Это как? И что выбирать-то?

– Господи, откуда! – всплеснув руками, воскликнула совершенно обескураженная таким известием Елена Александровна, когда Марьяна объявила ей новость.

– Ну, как откуда, мам? – картинно поудивлялась Марианна. – Откуда такое бывает?

– Ладно, ладно, – торопливо отмахнулась мама. – Ничего не хочу знать. Ты нам с отцом никакого мужчину не представляла, значит, это твои тайны. Но ты же понимаешь, как отреагирует Константин, когда узнает о твоей беременности?