Чуть позже на неделе Джеймса вырвало, когда он сидел в постели. Вечером того же дня Брайан осмелился пройти мимо него, когда рябой и широколицый ушли за едой. Третий симулянт, по-видимому, крепко спал.

Лицо у Джеймса очень-очень сильно побледнело. Кожа напоминала пергамент, посинели артерии на висках.

«Выздоравливай, Джеймс! — шептал Брайан, все время озираясь. — Скоро сюда придут наши войска. Месяц-два — и мы на свободе, вот увидишь». С виду слова никакого эффекта не произвели. Джеймс улыбнулся и поджал губы, словно пытался заставить Брайана замолчать. Затем произнес несколько слов. Чтобы их разобрать, Брайану пришлось приложить ухо к пересохшим губам. «Не приближайся!» — прошептал он.

Когда Брайан попятился от Джеймса, дернулось одеяло самого тощего симулянта.

Союзники бомбили Карлсруэ еще раз — в безопасный идиллический Шварцвальд хлынул целый поток беженцев.

В середине сентября произошло несколько событий, из-за которых Брайану пришлось пересмотреть меры предосторожности — вероятно, в последний раз.

В одно чудесное утро, когда сквозь ставни проникал ясный свет осеннего солнца, оказалось, что Джеймс опять весь в крови. С него сорвали все повязки, открылись почти зажившие раны на голове — крови в них не осталось. Кожа Джеймса по цвету сливалась с простыней. От свернувшейся крови почти почернели руки. Из-за слепой веры в то, что эти раны Джеймс нанес себе сам, ему крепко связали руки, чтобы подобного больше не случилось.

А потом ему еще раз перелили кровь.

Вновь увидев над изголовьем Джеймса болтавшуюся там стеклянную бутылку, Брайан не знал, что и делать.

С симулянтами Брайан держал вооруженный нейтралитет, но глаз они друг с друга не спускали. Когда они вот так устанавливали баланс сил, доктор Хольст употребил по отношению к Джеймсу слово «кома» — тот провалился в глубокое беспамятство. Покачав головой, доктор с улыбкой повернул голову, прощаясь с соседями Брайана, — они лежали сбоку от него и напротив; обоих наконец выписали, поставив зеленый штамп.

Брайан впервые видел кого-то из обитателей палаты не в ночной рубашке. С первого дня они в прямом смысле слова ходили с голыми задницами в одеянии, доходившем им до коленок, с завязками у шеи. Редко — крайне редко — на них были трусы. Два офицера светились от счастья, авторитет и важность им вернули свежевыглаженные галифе, высокие прямые фуражки и всякая дребедень, болтающаяся на жестких мундирах. Доктор Хольст пожал обоим руки, а медсестры поклонились. Всего несколькими днями ранее те же медсестры шлепали их, если они не хотели идти мимо них голыми после ванной. Когда сосед Брайана решил пожать Воннегуту руку, тот в конец засмущался и вместо здоровой левой руки протянул железный крюк.

Сложно было понять, каким образом врачи отличали больных от здоровых. Однако на то, чтобы стать пушечным мясом, здоровья им хватит.

Обоих распирало от гордости и наивного веселья. Они упоминали Арнем.

Вероятно, туда они и отправятся.

Когда сосед Брайана попрощался и посмотрел ему прямо в глаза, Брайан не смог узнать в нем того пациента, кто на протяжении восьми месяцев днем и ночью пыхтел у него под боком.