Сегодня утром по приглашению Саливона его посетили бывшие казаки — дуки[8] Чуб и Саломата. Угощая гостей крепкой брагой, хозяин признался, что с тех пор, как в кузнице Лаврина загорелся тот удивительный чёрный горючий камень, он не знает покоя и думает-гадает, как бы этот камень завезти сюда, в Каменку, и вообще в эти края.

— В кузне — видали. А горит ли он в пени? — спросил предусмотрительный Саломата.

— Пробовали уже. Горит, — заверил Кислий. — В моей винокурне пробовали.

— А будет ли он дешевле дров? — вёл своё тот же Саломата.

— Если вывозить большими мажарами, то будет даже дешевле древесного угля, — сообщил Саливон. — А добираться туда не так уж и далеко… И лежит ничей. Бери сколько хочешь.

— Надо же, ничей! Бери и вези? — удивлялся Чуб. — Это, наверное, потому, что мало кто знает о нём.

— Довольно того, что знаем мы. И упустить его не должны! — решительно заявил Кислий. — Поэтому я и позвал вас.

— Да, если такое дело, то зевка, разумеется, давать нельзя, — согласился Саломата. — А всё-таки давайте подумаем, какая нам будет от этого польза.

Кислий снова стал убеждать, что такое чумакование очень выгодно, вот только набрать надо в дорогу побольше мажар.

Начали подсчитывать: набралось тридцать возов.

— Маловато, — вздохнул Саливон. — Нам ещё бы десятка два-три наскрести и чтоб мажары были большие.

Всё можно было бы решить, конечно, очень просто — привлечь к участию в новом обозе чумаков-камеичан, как это делалось раньше. Но Кислий не хотел общаться с беднотой.

Посоветовавшись ещё, решили: день-другой подумать, а потом сойтись и снова потолковать.

Не успели дуки выйти со двора, как приехали паны: сосед-помещик, молодой Казьо Пшепульский, со своим родственником, который при незнакомых называл себя, подчёркивая свою знатность, Йозеф-Януш Кульчицкий. Молодые люди подъехали к дому, слезли с лошадей, кинули поводья женщине, которая проходила поблизости, и начали подниматься на крыльцо. Саливон поспешил к гостям, едва успев выхватить из сундука и надеть праздничный жупан.

Чтобы всё было так, как Кислий видел у знатных панов, он ударил несколько раз в ладони, а потом крикнул:

— Гей, сюда!..

На вызов вошёл мальчик лет двенадцати-тринадцати, в белой с расшитыми оплечниками рубашке, в широких чёрных шароварах, подпоясанный зелёным поясам.

— Вина и мёду! — приказал Саливон.

— А где ж оно? — невозмутимо, с безразличием спросил мальчик.

— Пусть Одарка позаботится. Быстро! — крикнул Кислий.

Мальчонка, зевая, переступал с ноги на ногу и не уходил.

— Быстрее! — уже багровея, приказал Саливон.

— Так тётки Одарки нет в хате, они в куря шике. Курен щупают… — начал было мальчик, но Кислий не дал ему договорить.

— Прочь отсюда! — загремел он. — Господа, очень извиняюсь, — обратился Саливон мягко к гостям, — придётся выйти, дать приказание.

Уже в сенях, на ходу Кислий отпустил мальчику оплеуху, метнулся к погребу, налил в кувшины несколько жбанов вина и мёду и всё это отнёс на кухню и поставил на поднос. Когда вернулся в гостиную, снова захлопал в ладоши.

— Вина и мёду! — проговорил Саливои твёрдо и небрежно, пытаясь быть спокойным и в то же время изображая из себя важного господина.