— И гвозди, топоры, — подсказали молодые кузнецы.

— Да, всё, что для людского добра… А где ты взял этот горючий камень? — спросил вдруг Лаврин Савку.

— Там, — показал юноша на восток, — в степи, в краю каменных баб.

— Где именно? — сделал ударение Лаврин на последнем слове.

— Говорю ж вам, в краю каменных баб, — сказал во второй раз Савка. — Недалеко от берегов Северского, вблизи хутора Зелёного и Савур-могилы.

— Около той, о которой поёт наш кобзарь Стратин? — спросил один из подмастерьев.

— Да, около той, — подтвердил Савка, — по дороге из Азава. Как в той думе, вы ж слыхали, наверное?

— Заслушались, заговорились, а железо-то перегревается, — спохватился Лаврин… — А ну-ка, хлопята-соколята, за молотки!..

Кузница снова наполнилась натужно-задыхающимся сопением кузнечного меха, пронзительно-высоким перезвоном молотков.

…Домой Савка шёл не спеша. Ноги отяжелели и гудели. Такое состояние обычно бывает, когда без отдыха вымолотишь хорошую копну пшеницы или когда без привычки в первый день косовицы нарвёшь косою руки и натрудишь спину. Но это утомление не угнетало Сапку, не клонило его к земле. Он ступал бодро, голову нёс высоко, даже гордо. Да и весь его вид будто говорил: «Смотрите! Я ковал в кузнице!..»

Савко было радостно и приятно: наконец-то осуществилась мечта его детства. Ему вдруг вспомнилось: зима, на дворе белым-бело. Морозно. Метель. Окна в хате покрыты льдом, замурованы. Снег заползает в оконные щели внутрь избы. Нестерпимо нудно сидеть день за днём на печи. Эх, выбежать бы за порог, на воздух или хотя бы в сени! Да куда там — холодно.

Но вот наконец потеплело. Окна оттаяли, в них уже не вмещалось золотое половодье. А солнце так и манит на простор.

И он выбежал из хаты как был — босой, без шапки, в одной сорочке. На дворе тепло. Завалинка уже высохла, парует, шастай по ней туда и обратно сколько хочешь. Около порога тоже сухо, да и на грядках, как видно, подсохло. А вон там далеко, под грушею, где виднеется пожелтевшая прошлогодняя трава, уже щетинится зелень. Как интересно смотреть на неё! А ещё лучше коснуться рукой…

В один момент он перебежал на то манящее под грушей место, и вскоре в руках у него был целый пучок зеленоватых, продолговатых и таких милых травинок. А вон, немного дальше, у вишняка, ещё зеленее. Ой, как там хорошо!., И желтобокие неугомонные синицы из того вишняка зовут: «Сюда, сюда, сюда…» А вон далеко за рвом, по ту сторону улицы, повторяется такое же: «Дзинь-дзинь — сюда, сюда…» — но только громче и беспрестанно: «Дзинь-дзинь…»

Что ж это такое?..

И он махнул туда.

В небольшом, без потолка, с глиняным верхом хлевушке около толстенного, как бочка, пенька стоял незнакомый дядька. Он был в засаленном до черноты тулупчике, подпоясан фартуком. Дядька топтался около пенька и беспрестанно бил и бил молотком. От раскалённого, красного железа во все стороны с шипением, как осы, брызгали искры. Они летели аж во двор, и вместе с ними вылетало это самое «Дзинь-дзинь — сюда, сюда». От ударов молотка железо гнулось, сворачивалось в кольцо, и вскоре из бесформенного, неуклюжего куска получилась новенькая подкова.