27 августа 1610 года

Москва, Варварка

Во второй половине дня перед воротами захарьинского подворья остановилась телега, выстланная несколькими охапками сена, и вместе с нею – полусотня польских гусар.

– Эгей, отворяй! – застучали они в ворота. – Филарет русский здесь прячется?! Давайте его сюда!

Скоро заскрипели створки. А попробуй не открой – быстро вышибут.

Радостные шляхтичи ворвались на двор, тут же полезли в двери и под навесы в поисках чего можно украсть. Сдержал себя в руках только молодой, еще безусый сотник в расшитой катурлином суконной куртке и широкополой шляпе с сиреневым петушиным пером. К нему и обратился Филарет, спускаясь по ступеням в богатом патриаршем одеянии и с посохом в руке:

– Чего тебе надобно, чужеземец?

– Да ты и надобен, святитель. Ты ведь патриарх всерусский? Так вся Россия отныне королю Сигизмунду принадлежит! Стало быть, и твое место отныне не здесь, а рядом с польским королем, твоим господином. Приказ гетмана Жолкевского, наместника московского! Сам на возок залезешь али подсадить?

– Нет, нет! Не пущу! – сбежала следом монахиня и обняла святителя. – Феденька, сокол мой ясный! Не оставляй!

– Не нужно, Ксюшенька… – тихо прошептал патриарх. – Вспомни о детях, они опять токмо на тебе. Не дразни ляхов, эти могут и зарезать. Береги себя, сердце мое. Люблю… Бог даст, еще свидимся. Очень тебя люблю…

Филарет крепко поцеловал плачущую жену, на краткий миг обнял, отстранил и, величаво опираясь на посох, прошествовал к позорному возку, сел на его край, положил посох рядом и задумчиво расправил подол мантии.

– Поехали! – крикнул сотник, и разочарованные шляхтичи стали выбираться из разных углов двора, пряча уворованное в чересседельные сумки, поднимаясь в стремя и выезжая за ворота.

Заплаканная женщина еще долго сидела на нижних ступенях крыльца, глядя прямо перед собой.

Верная Полина, поначалу крутившаяся в стороне, где-то через час набрала в ковш колодезной воды и подошла к хозяйке.

– Вот, матушка, выпей, – предложила она. – Может, легче станет.

Инокиня Марфа отодвинула ковш и вздохнула:

– Вели собирать вещи. Чего нам теперича здесь делать? Домой лучше поедем, в Кострому. В тамошних лесах будет куда спокойнее.

Между тем в пирах для знати и в загулах простых шляхтичей польская армия продолжала праздновать свою великую победу. И храбрый атаман Иван Мартынович Заруцкий – тоже. Ведь он был в числе победителей, он был обласкан и возвеличен, получил награды и свою долю добычи из богатых кремлевских подвалов!

И все же на душе статного усатого красавца не было радости. Не приносили былого восторга ни слава, ни вино, ни женщины. Словно бы упала в сердце непонятная горчинка, и чего бы ни делал – все получается не так. Мед не больно сладок, вино – недостаточно хмельное, слава – не шибко приятная, ветер – несвежий и солнце – неяркое. И вроде все, как всегда, все правильно – но сосет, сосет в душе непонятная тоска…

Очередной пир, устроенный гетманом в сверкающей золотом Грановитой палате, был таким же, как всегда: смех, здравицы в честь короля и его сына, во славу короны и непобедимого польского оружия, и за скорую победу над загнанным куда-то в Калугу русским царем.