За десятилетия, прошедшие с рождения Марианны, я многое приобрела, многое утратила или почти утратила. Все, что происходило со мной за долгие годы, открывало мне, сколько всего у меня есть, учило меня радоваться каждому драгоценному мгновению, не дожидаясь ничьих разрешений, не ожидая ничьих одобрений. И по сей день это напоминает мне, что выбирать надежду — значит выбирать жизнь.
Надежда не дает никаких гарантий, хорошо ли, плохо ли будет нам в будущем. Сколиоз, появившийся у меня со времен войны, так и не прошел. Деформация позвоночника сдавливает и смещает мои легкие и сердце. Не знаю, случится ли у меня сердечный приступ; возможно, однажды я проснусь и не смогу дышать.
Но если я все-таки предпочту надежду, то мой выбор повлияет на то, чем я буду заполнять свой каждый день. Я могу думать как молодая. Могу заниматься тем, что мне больше всего нравится: танцевать, делая высокий мах ногой, пока еще получается; перечитывать любимые книги; ходить в кино, оперу, театр; наслаждаться хорошей едой и модной одеждой; проводить время с добрыми, честными людьми. А главное — не забывать, что утрата и травма еще не являются причиной, чтобы жизнь перестала быть полноценной.
«Вы собственными глазами видели самое большое зло в этом мире. Как можно на что-то надеяться, когда по-прежнему то здесь, то там устраивают геноцид? Когда так много свидетельств обратного — что надежды нет?» — я часто слышу от разных людей подобные речи.
Спрашивать, можно ли надеяться на что-то, если наша реальность так пугающе сурова, означает лишь одно: человек, задающий такой вопрос, путает чувство надежды со склонностью к идеализации. Идеализация — это ожидание от жизни, что все в ней будет справедливо, хорошо и легко. Это защитный механизм — ровно такой же, как отрицание или заблуждение.
Дорогие мои, не стоит наносить шоколадную глазурь на чеснок. Получается не очень вкусно. Не стоит отрицать реальность, не стоит пытаться ее завуалировать или приукрасить — таким путем не получится достичь свободы. Надежда — не маневр, отвлекающий нас от тьмы. Надежда — противоборство с тьмой.
В один из дней — когда я только начала работать над своей второй книгой, — включив телевизор, я неожиданно попала на интервью с Беном Ференцем, одним из главных прокуроров на судебных процессах в Нюрнберге. Ему было уже девяносто девять лет — к нашему времени это последний оставшийся официальный обвинитель Нюрнбергского военного трибунала. По сути, все Нюрнбергские процессы над нацистскими военными преступниками представляли собой единый судебный процесс над теми, кто участвовал в организации массовых убийств. То был крупнейший процесс, который когда-либо проводился в мире.
Тогда, в 1947 году, Ференцу было двадцать семь лет. Сын румынских евреев-мигрантов, во время Второй мировой войны он добровольцем пошел служить в армию США, участвовал в высадке войск в Нормандии и в битве в Арденнах. В конце войны Бена Ференца уже в качестве следователя отправляют в освобожденные концентрационные лагеря собирать доказательства преступлений нацистов. Увиденное там наносит ему сильнейшую психологическую травму. Когда закончилась война, он покинул Германию в надежде, что никогда больше не вернется в эту страну.