Хуже всего было то, что после операции меня какое-то время держали на аппарате и из-за интубационной трубки я не могла говорить. Физическая беспомощность и немота навеяли слишком много жутких воспоминаний. Я все хваталась за трубку, пытаясь ее вытащить. Медсестры, опасаясь, что я задохнусь, связали мне руки. Вот тогда мне по-настоящему стало страшно. Мои автоматические реакции — симптомы посттравматического стрессового расстройства, — вызванные травмой в прошлом, свидетельствовали, что я не выношу никаких физических ограничений. Меня повергало в панику тесное пространство и все, что могло сдерживать движения. Сердце начинало биться опасно быстро, сжимаясь раньше, чем успеет наполниться кровью. Привязанная к кровати и онемевшая, я чувствовала, что продолжать жить в таком состоянии — это даже для меня было бы слишком круто.
С момента операции рядом со мной находились мои замечательные дети: Марианна, Одри и Джон. Они ухаживали за мной и поддерживали меня, втирали в мою пересохшую кожу любимый мною лосьон «Шанель» и даже контролировали дозировку моих лекарств, дабы я сохраняла — насколько это возможно — ясность сознания. Меня навещали внуки. Рейчел и Одри принесли самый мягкий халат. Они без устали заботились обо мне, делая все возможное, чтобы обеспечить мне достойное содержание и максимальные удобства. Но я была подключена к такому количеству аппаратов! Буду ли я когда-нибудь функционировать без них? Если я не могу жить полноценно, то не хотелось бы, чтобы во мне искусственно поддерживали жизнь. Как только мне освободили руки, я жестом попросила Марианну дать мне бумагу с ручкой и нацарапала: «Хочу умереть — пока счастлива».
Меня заверили, что обязательно отпустят, но когда придет время. Марианна забрала мою записку и спрятала ее. Похоже, они не поняли, что я уже готова уйти. В тот же день, чуть позже, ко мне в палату зашел во время обхода мой пульмонолог, доктор Маккол, и похвалил, что я хорошо выгляжу. Он пообещал вынуть трахеальную трубку на следующий день. Дети целовали меня, улыбались и говорили: «Видишь, мам. Все с тобой будет в порядке». Потянулись долгие вечерние часы, и, пока вокруг меня пищали и щелкали мониторы и аппараты жизнеобеспечения, я старательно убеждала себя, что это временно, что я смогу все перетерпеть. Я сбилась со счета, сколько раз впадала в дрему и просыпалась за тот вечер. А затем наступила бесконечная ночь, которую я провела очень беспокойно: то засыпала, то глядела в маленькое квадратное окно больничной палаты. Наконец взошло солнце. Все-таки я вытерпела. Наступал день, когда меня должны были избавить от трубки.
«Это временно», — повторяла я, ожидая доктора Маккола. Он вот-вот должен был зайти и вынуть трубку. Это временно. Доктор пришел, посмотрел на мониторы, помедлил, дважды проверил какие-то свои записи и вздохнул: «Думаю, нужно подождать еще день-другой».
Я не могла сказать ему — ведь не способна была говорить, — что у меня нет сил для «другого дня». Не понимая, насколько я близка к тому, чтобы сдаться, он наградил меня ободряющей улыбкой и пошел дальше по своим врачебным делам.