Нам не выбирать, что совершали наши предки или что делали с ними. Но мы можем создать свой рецепт хорошей жизни и завещать его своим детям. Напишите рецепт, как прожить жизнь достойно. Возьмите хорошее из прошлого своей семьи и добавьте собственные соображения. Передайте следующим поколениям вкусное и питающее отношение, которое поможет им строить жизнь дальше.
Глава 11. Если сегодня выживу, завтра буду свободна
В плену отчаяния и безнадежности
В Аушвице меня преследовала навязчивая мысль: хоть кто-нибудь знает, где мы с Магдой находимся?
Любой ответ вел к безысходности. Если знают и никто ничего не предпринимает — какова тогда цена наших жизней? А если никто не знает, то как нам вообще отсюда выбираться?
Когда меня охватывало чувство полного отчаяния, я обращалась к словам матери: «Мы не знаем, куда нас отправляют. Мы не знаем, что будет дальше. Просто запомни: никто не отнимет то, что у тебя в голове», — это было сказано мне в темноте набитого людьми вагона для скота, на пути к лагерю.
В течение долгих мучительных лагерных дней и ночей я тщательно отбирала, о чем мне думать — за что держаться. Я вспоминала Эрика; вспоминала, как мы встретились в самый разгар войны и полюбили друг друга, как сидели вдвоем на берегу реки и ели мамину восхитительную жареную курицу с картофельным салатом; как мечтали о будущем и строили планы. Вспоминала, как танцевала с ним и его руки лежали на тонком замшевом поясе, касаясь моей талии, — я была в платье, которое сшил мне отец незадолго до того, как нас силой увели из дома. Вспоминала, как примеряла это платье, проверяя, удобно ли в нем будет танцевать и правильно ли кружится юбка. Я думала о его последних словах: «Никогда не забуду твои глаза. Никогда не забуду твои руки», — он говорил мне их, когда я уже была в фургоне, увозившем меня и мою семью с кирпичного завода. Еще я представляла наше воссоединение: мы просто расплавимся в объятиях друг друга, такими они будут страстными, счастливыми и долгожданными. Эти мысли были подобны свече, которую я несла сквозь самые темные часы и месяцы своей жизни. Суть не в том, что воспоминания и мечты об Эрике стирали напрочь кошмар моего существования. Они не могли вернуть мне родителей, не облегчали боль от их гибели и не отменяли нависшей угрозы моей собственной смерти. Но мысли об Эрике раздвигали границы реальности: ко мне возвращалось мое прошлое, когда я была с любимым, возникали картины будущего, где я обязательно буду с любимым, — и все это помогало сносить голод и мучения в настоящем. Я проходила через земной ад, но когда-нибудь он должен был закончиться. Раз он был временный, я могла это пережить.
Надежда действительно вопрос жизни и смерти. В Аушвице в одном бараке со мной находилась совершенно изможденная девушка, державшаяся лишь за счет своей веры, что к Рождеству нас освободят. Она убедила себя, будто наша свобода — вопрос всего нескольких недель, поскольку обратила внимание, как поток прибывающих в лагерь резко уменьшился, и слышала, что немцы на всех фронтах несут серьезные потери. Наступило Рождество — и прошло. Лагерь никто не освободил. На следующий день ее не стало. Надежда помогала ей жить. С потерей надежды она умерла.