Райан скривился.
– Что ты слышал?
– Это не мое дело. Но тебе стоит заранее подумать над оправданиями.
Джо и Дейзи-Мэй смотрели, как менеджер пошел обратно к стойке, за которой сейчас стояла какая-то шестерка. Райан остался сидеть; нога отбивала ритм страха.
– Похоже, мы до чего-то докопались, а? – сказала Дейзи-Мэй, когда они наконец выскользнули из кабинки и направились к выходу.
Джо улыбнулся ей.
– Очень хочется сказать: «Игра начинается, Ватсон».
Дейзи-Мэй наморщила нос.
– Иди ты на хер со своим Ватсоном.
Редкие морозостойкие души на морском берегу его не заметили бы, даже будь он в нескольких футах от них. Их внимание было обращено на снежную лавину, сходящую на них с асфальтово-черного неба, и убогость их жизней в целом. Он, однако, замечал их. Замечать людей – их прегрешения – было частью его работы.
Не самой любимой частью, признаться. То ли дело, когда доходило до наказания за эти прегрешения…
Сейчас он наблюдал за такими грешниками, выходящими из безвкусной закусочной в нескольких футах от него. Девчонка-подросток, на вид ничего особого, равно как и сопровождающий ее полицейский средних лет; но внешность бывает обманчива, когда речь идет о грехах, и эта девушка согрешила более прочих. Его работа – призывать таких личностей к ответу, и эту часть своих обязанностей он исполнял с энтузиазмом и наслаждением.
В конце концов, нет законов, писаных или иных, запрещающих ему радоваться своей работе. Или оттянуть момент и наслаждаться предвкушением.
Ксилофонный Человек наблюдал, как девчонка и мужчина скрылись в заваленной снегом ночи. Он мог взять их прямо сейчас, разумеется, но где тут веселье? Нет, лучше выслеживать их, ощущать их запах, гудящий в ноздрях, страх девчонки, все сильнее и чувственней, когда он подбирается ближе.
Как это говорится?
«Игра начинается».
Глава 17
Прошло почти две сотни лет с тех пор, как Герцогиня впервые узнала о Чистилище и той роли, ради которой ее взрастили. Ей требовалось только закрыть глаза – и вот она снова в бабушкиной комнате с темно-красными стенами, толстым ковром под ногами и висящим в воздухе запахом благовоний, всегда окружавшим старуху.
– Подойди ближе, дитя, – сказала Бабуля Дженки, чьи резкие немецкие гласные не испортили тридцать лет жизни в Америке, – и я расскажу тебе о нашей жизни.
Девочка неохотно подошла, и не только потому, что всегда боялась Бабулю Дженки, опасливо относилась к ее волоскам, торчащим из подбородка, и акулье-черным глазам. Не прошло и пяти дней, как ее сестра легла в неприметную могилу, которую родители сочли подходящей, чтобы упокоить там девушку. Герцогине было любопытно, что же Бабуля Дженки сказала Ханне, но эта мысль пугала; какие слова могли заставить ее бойкую юную сестру лишить себя жизни?
Бабуля Дженки покрутила костлявым пальцем, и Герцогиня опустилась на колени у кровати.
– Рейчел, я умираю. Знаешь ли ты, почему это повод для празднования?
Герцогиня не знала и не собиралась гадать. По собственному опыту она знала, что ее семья не терпит легкомыслия, зато спокойно относится к той боли, которую готова причинить своим детям.