«Я не вор, – сказал бы он, если б она набралась храбрости прямо спросить его. – Я не вор, мама, поверь мне».

Она не доверяла ему, несмотря на все публичные утверждения обратного. Не в тот раз. Вместо этого она сознательно проговорилась, что на следующей неделе в воскресную службу будет сделано исключительно щедрое пожертвование, которое останется потом лежать в пустой церкви.

В первый день ничего. Во второй день ничего. Потом, на третий, сын попался в расставленную ловушку.

Когда она увидела, как Джо берет деньги – а он увидел ее, – их взгляды встретились. Шли секунды; ни один не моргал, не говорил, не шевелился. Когда Грейс оглядывалась на это мгновение, – а временами она только о нем и думала, – ей казалось, что именно тогда она провалилась как мать, поскольку не наказала его, не выругала, не стала увещевать, а только опустила голову.

«Я заткнула бутылку. По-другому не назвать, как ни крути. Вместо того чтобы встретить неприглядную правду о сыне и попытаться заставить его измениться, я замела ее под ковер, и с той минуты все изменилось. Я солгала мужу, не сказав ему правды, и солгала себе, не пойдя ей навстречу».

За неделю до смерти Грейс встретилась с Джо, чтобы дать ему напутствие, замаскировав это обычным кофе, взяла его за руки и посмотрела в глаза, будто зная, что на Почве ей осталось семь дней.

– Жизнь дается тебе легко, любимый; но жизнь не легка, она трудна. Все сто́ящее всегда трудно. Ты будешь принимать решения – развилки на дороге жизни, которые уведут тебя направо или налево. А легкая дорога… Она редко бывает правильной.

Джо даровал ей кивок, который говорил, что он не тупица, но она заявляет чертовски очевидные истины.

– Все будет хорошо, мам, – сказал он, подмигнув ей. – Поверь мне.

Грейс поверила, потому что так было легче.

Однако, как она ему и сказала, легкая дорога редко бывает верной, и путь по ней привел сюда, на замерзшие пустоши, пропитанные кровью.

Спустя тридцать минут своего пребывания на родине – только одна из которых была потрачена на любование чистой, укрытой снегом красотой этих мест, – Грейс услышала зов машины, попавшей в беду: сигнал начинался с виноватой отрыжки, быстро переходящей к неодолимой рвоте, затем повторялся с начала.

«Либо водитель зовет на помощь, – подумала Грейс, – либо его машина молит о смерти».

Короткая пробежка в сторону звука выявила правильность второй версии: белый «Рейнджровер» лежал колесами кверху, демонстрируя свое дымящееся нутро звездному небу. Машина пробила старую каменную ограду и вылетела на поле с тремя лошадьми, которые держались поодаль и тихо ржали в сторону шумного железного гостя.

Примерно в тридцати футах от машины лежал окровавленный человек, вытянув перед собой руки, будто ангел, вырванный с небес и сломанный о колено дьявола.

«Нужно было пристегиваться, особенно на этих дорогах и в такую погоду, – подумала Грейс. – Должно быть, горожанин, из которого выбит весь здравый смысл».

Подойдя ближе – снег вновь начал вихриться, – она поняла, что ошиблась, что мужчина, истекающий в снегу кровью, был местным до кончиков ногтей.