Карен непременно поймет и примет эти новые представления, которые он сумеет до нее донести, и придет время, когда ей самой захочется спасти их ребенка от этого пораженного заразой мира. А он ей поможет. Покажет, как это сделать.

Барни схватил первого попавшегося глиняного уродца и швырнул его об стену.

Карен вздохнула с облегчением: Барни не злился, что она видела его работу. Она понимала: скрывать от него что-то глупо, но ему, похоже, было все равно. На самом деле ему, как ни странно, вроде бы даже нравилось горячо рассуждать о подобных вещах. И с ее стороны было бы неразумно выказывать отвращение к этим уродцам, поскольку, по его словам, он всего лишь воплотил в них духовное уродство, с которым рождаются все люди, и в этом смысле ей не стоило удивляться, что для этого он использовал именно такой прием. Ведь последнее время они оба думали об этом.

Однако она верила, что, несмотря на терзавшую его горечь, он в конце концов полюбит их ребенка. Барни всегда хотел детей, и это желание вряд ли могло пропасть у него за последние семь месяцев. Придет время, и все остальное станет безразлично – ему и ей.

Вот только время тянулось теперь уж больно медленно.

Услышав, как внизу что-то упало, Карен подумала – Барни что-то уронил. Затем ей послышалось, как внизу что-то разбилось. Она снова и снова слышала громкие звуки, а потом Барни выкрикнул что-то невнятное. Карен испугалась: что, если кто-то проник в нему в мастерскую и опять его колошматит. Она окликнула его. Тишина – и вдруг смех. Самый дикий хохот, который она когда-либо слышала: голос Барни звучал пронзительно высоко, как будто ему было больно и вместе с тем приятно. Она медленно направилась вниз – посмотреть, что там случилось.

Барни сидел на полу, в круге света, перед своей скульптурой. Рядом лежала холстина, скульптура была разбита в нескольких местах. Голова у Венеры была отбита и валялась там же, на полу. Руки – отломаны. А уродливые младенцы – разбросаны по всей мастерской, как будто их швыряли об стены. И посреди этих обломков сидел Барни – он уже не смеялся, а выглядел подавленным и напуганным и, похоже, готов был расплакаться или хотел, но не мог.

– Ступай наверх, – мягко сказала Карен. – Иди, приляг.

Барни, казалось, ее не слышал: он едва сдерживал слезы, выступившие у него на глазах. Она взяла его за руку – он безропотно поднялся на ноги и так же покорно пошел с нею наверх. Он был молчалив и послушен – она подумала, что сейчас с ним можно сделать все, что угодно, и это было страшно. Она проводила Барни в спальню и уложила в постель, а взгляд его между тем становился все более мутным, словно, поборов слезы, он впал в забытье, но так и не избавился от гнетущей тоски. Если бы он дал волю слезам и выплеснул наружу все, что у него наболело, может, ему стало бы легче.

Она накрыла его одеялом, выключила свет и закрыла дверь.

Странно, что когда-то мир стал нереальным, все дни оказались похожими один на другой… и вдруг в один прекрасный день все перевернулось вверх дном, вывернулось наизнанку – такое впечатление, будто ты неуверенно прошел сквозь зеркало из сказки про Алису