Февронья вздрогнула — и ужас невольно выразился на её открытом лице, когда речь Удачи прямо доказала ей, что ему всё известно, что бесполезны будут дальнейшие окольные рассуждения.
От проницательного Удачи не укрылось действие слов его на Февронью; но, как ей показалось, лицо кума было ещё более расположено на добро и нисколько не проявляло холодности, скорее всего ожидавшейся ей при обращении к нему, тем более после неудачи подхода, ясного ему как день. Жена Нечая Севастьяныча, одарённая здоровым, прямым смыслом, в понятиях о добре и зле расходилась с мужем вполне, оставаясь доброй женой и нежной матерью. Не думая приукрашивать черноту Нечая относительно поступка с Удачей, она тем не менее захотела испытать все средства для спасения семьи от неминуемой нищеты и, собрав все свои нравственные и умственные силы, едва могла выговорить Удаче, опускаясь невольно на колени:
— Пощади меня и семью... не доводи до гибели...
Вся кровь бросилась в лицо бледному обычно Удаче.
Он тяжело дышал и отдувался, словно в груди его не было места для выхода из лёгких воздуха. Холодный пот выступил на побледневшем лице старого Осорьина, но он молчал, выдерживая, должно быть, страшную борьбу с собой. Наконец эта борьба, должно быть, кончилась с явлением новой мысли, озарившей благодатным светом ум Удачи. В глазах его блеснула искра удовольствия, мгновенно смягчившая суровые черты сосредоточенного дельца. Он дохнул свободной грудью. Поднял Февронью и, ближе к ней придвинувшись, словно не желая, чтобы кто слышал, что будет он ей дальше говорить, спросил шёпотом:
— Сколько же нужно, чтобы покрыть недочёт казначея?
— Шестьдесят рублёв, никак, да три рубля ещё, да сколько-то алтын...
— Казначей софийский не дурной человек, рука руку моет... У меня есть свободные деньги одного приятеля, дьяка софийского теперь, Данилы Микулича Бортенева. Их я могу ссудить, кума, казначею софийскому на выручку... Только пусть эти рубли запишутся не за Нечаев счёт, а за твой, Февронья Минаевна... Якобы ты дала эти деньги в рост с наддачею, на часть дочери твоей Глафиры Нечаевны, из твоего материнского наследства... Слышишь?.. Так вот, а не иначе!.. И не перечь...
— Господь да благословит тебя, кум!.. В тебе одном вижу я божеское милосердие к себе бесталанной... Да наградит Он тебя сторицей, что воздал нам добром за зло!
Она тихо заплакала, не владея собой, от радости.
Удача ходил по светлице, давая время куме прийти в себя.
Вот она успокоилась — и он продолжал наказ:
— Только чтобы этого не знал Нечай... Сделаю я для тебя — что любила моего Субботу, как мать, да для Глаши... Не дал Бог мне видеть счастья сына. Жив ли он, не ведаю. — Удача вздохнул тяжело и прослезился. — Ни для кого другого... Пусть заяц потрусит, пока расчухает, как и что... Ты — молчок! Я уж всё обделаю, повидаюсь с казначеем и возьму от него расписку на твоё имя... как я тебе сказал.
И суровый делец улыбался в эту минуту, как казалось Февронье, детской проделке либо потешке своей: хоть страхом наказать низость Нечая. «Не совсем, значит, он ему противен... а, разумеется, прямо простить не след... опять непутный забудется!» — решила она.