— Девичье сердце что погода: глянет солнышко — и повеселеет. Найдём другого жениха — первого забудет со вторым... А наше дело — непоправимо...

   — Ну, как тебе сказать?.. Не чаю, чтоб забыла... да чтобы сдалась на улещанья какого жениха... Не та девка.

   — Тем ей же хуже!.. Мужья такую дурь упрямства выколачивают... покорность одна от жены требуется.

   — Только не в Глашке найдёшь ты эту покорность... Хоть режь её — она будет тебе отмалчиваться... а на уме всё своё...

   — Ишь какое зелье!.. Под пару Субботке, видно.

   — Да, с ней добром только сделаешь!

   — А какое у девки другое добро, коли не приглядность: приглянётся молодец — и сдастся упрямица.

   — Да был бы ещё кто на примете... кому приглянуться-то?

   — Увидим...

   — А Субботу бы легче...

   — Да коли нет его... и... нельзя...

   — Я бы попыталась сама... съездить к Удаче.

Нечай задумался... Эта лазейка из явной петли ему не представлялась, а, казалось, она имела некоторую вероятность успеха; поэтому муж разрешил хозяйке-матери ехать к старому другу... ещё её куму.

Но и Февронья Минаевна брала на себя много, отваживаясь пускаться в послах для умилостивленья сурового Удачи. Боялась она сперва, что он её не примет; но, после въезда в ворота и доклада, встречена была на крыльце кумом, как бы ничего не происходило между их домами. Ввёл сам в светлицу. Усадил как самую дорогую, ожидаемую гостью. Спросил о здоровье детей — первой Глашеньки.

   — Не больно, чай, тоскует она?

   — Нельзя сказать.

   — Жаль!..

   — Я не могу на её сама смотреть... Уйду и проплачу... Тает.

Удача глубоко вздохнул и погрузился в думу о Субботе, где он, сердечный? Мало-помалу пришёл в себя Осорьин; пришли ему на память упросы жены — и лицо получило выражение сочувственно-трогательное. Февронья воспользовалась добрым расположением хозяина, за которым её взор следил с удвоенною внимательностью, и поспешила вступить в речь, идя прямо к делу:

   — А я, Захар Амплеич, помня твоё к себе всегдашнее расположение, хочу милости просить...

   — Ты, Февронья Минаевна... у меня?

   — Да, голубчик, опричь тебя у меня нет человека, которому открыла бы я, кум, свою печаль да горе непоправимое.

   — Печаль и горе непоправимое у тебя, Февронья Минаевна?.. Я, голубушка, ума не приложу... в чём бы я-то тут причинен оказался?

   — Не ты причинен, куманёк... а в беде моей ты один можешь пособить... Ты, а не кто...

   — Признаться сказать, удивляешь ты, матушка, меня немало... Не знаю, что и отвечать тебе... Я, истинно говорю, не догадываюсь никак, потому что сам пальцем не двинул и не заикнулся во вред ни тебе... ни кому из ваших... Верь Господу Богу!

   — Готова верить, коли говоришь и потому что не желаешь ты мне лиха — не можешь и деток моих и бедную мою Глашеньку по миру пустить... оставить без крова...

   — Разумеется, нет, да чем же я показал намерение повредить-то тебе, кума?.. Уж изволишь, за приязнь мою, клевету изводить... Тебе я совсем не хочу и не позволю нанести малейшего неудовольствия, а не только лишить крова. А вольно твоему Нечаю беспутному так спешно сунуться в шайку врагов моих да думать, что Удачу вот сейчас и связали по рукам по ногам да по миру пустили! Ведь не так же вышло... Было мне немало горя-притесненья, да правда взяла вверх... Ущербу понёс я малую толику, а выкрутился и ворочу помаленьку потери свои... А вот, с поворотом на пользу мне дьячьих затеев да лжей, как на их поворотились да глядеть стали в оба, потребовалось перечесть софийского казначея... Человек хороший он, а из-за смутников да по милости твоего сожителя в петле словно затянут... Так это пахнет истинно правёжем ему, да и Нечаю твоему... А я тут ни при чём, могу на Бога взглянуть не зазираючи совести (и он перекрестился, взглянув на икону).