— Боярский сын, Суббота Осорьин... коли милость будет...

   — Изволь... Потом у всех государь имена сам переменит либо прозванья свои даст.

   — Только вот что, государь милостивой... прежде решенья моего пусти ты меня хоть на неделю к отцу съездить... Письмо его позапрошлое лето только получил — и сам не знаю: как он и что теперь...

   — Изволь, настрочим тебе пропуск по третий день Рождества... явишься в Александрову слободу, что за лаврой Троицкой...

   — И ничего мне не будет от головы да от воеводы?..

   — Как смеют... коли я пущу?! Хочешь, припишу «нигде не задерживать»?

   — Будь милостив.

   — Почему не исполнить твоей просьбы... изволь! Будь же к сроку готов... туда. Куда ехать-то тебе?

   — В Новгородскую четь, в Водскую пятину, в Ореховский уезд...

   — О! Да как далеко отсель!., не успеешь... на Крещенье пусть срок! Буду в Москве в ту пору. Явись ко мне... в Китай, по стороне Знаменского монастыря двор мой... помни же!.. На, возьми на дорогу это...

Он подал кошелёк Субботе.

Пропуск вручён, и, освобождённый в первый раз после семи лет ссылки, Суббота поехал из Переяславля Рязанского новой дорогой, не чуя под собой земли. Конь был здоровый и прежде вечера домчал до Рязани... Перед Москвой пришлось день потерять, пока впустили в столицу, оцепленную словно от какого нашествия. С отъездом царя Москва загрустила. Народ толпился в храмах, служил молебны. Везде уныние.

   — Что такое у вас поделалось? — примеряя новый охабень и сторговав чуть не за бесценок пышный, яркоцветный кафтан, спросил Суббота у купца.

   — Ты приезжий, должно быть, и не ведаешь, что царь-государь нас оставил. Посольство нарядили мы к ему... принять-то принял, да наговорил про такие новшества. А сам всё грозил да сулил гнев свой. Так что у всех голова кругом идёт. Что-то будет?!

   — Я сам слуга царский... государь хочет только земских волостелей унять, а народу обид меньше доведётся.

   — Дай-то Бог! Да не верится... по делу-то не то!.. Страхи великие отовсюду, завести, говорят, хочет свою стражу — самых лютых людей набирают...

Суббота крепко задумался — и в ум его запало подозрение: «Не мне ли быть в числе этих лютых-то? Кому они люты-то будут?.. Ну, как да народу... а не притеснителям?..»

Всю остальную дорогу безотвязная мысль эта не выходила из ума у Субботы.

Через Новагород Великий промчался путник — не смотря на воеводский двор, не заглянув в их храм Святой Софии, чтобы хоть на свечку подать. Вот и Ладога уже за борзым ездоком нашим. Вот и выставка, где отец жил. Открылся и дом, где пестовала мать своего Гаврюшу ненаглядного.

Вошёл он на двор; привязал коня к кольцу. Из сеней выходят, разговаривая, дядя Молчанов да слуга, Ястреб, с которым он, Суббота, совершил два первых похода на Оку.

Оба остолбенели, начиная узнавать в приехавшем Субботу, давно уже записанного в помянник.

   — Никак, это впрямь Суббота Захарыч? — окликнул первый слуга-соратник.

   — Я... самый!

   — Где пропадал, племянничек? Голубчик ты мой!

   — Отец писал ко мне с Москвы... стало, узнал, где держали меня на службе.