— Коля Остен-Бакен! — кричал он, растирая обмороженные февральским ветром щеки и выбивая классическую чечетку щегольскими, не по сезону, штиблетами. — Цепляй на широкую грудь красный бант порасфуфыристей, и за мной — на улицу!

— Побьют ненароком.

— Да мы теперь сами кому хошь рыло начистим! Такое поле для активной, самостоятельной деятельности!.. Угадай, что мне всего больше нравится в настоящем моменте?

— Грядущие демократические перемены.

— Нет, изумительный лозунг большевиков. «Грабь награбленное» или, выражаясь кондовым партийным языком, «экспроприация эскпроприаторов».

— Боишься опоздать к разделу собствености?

— Эх, Остен-Бакен, Остен-Бакен! Не чувствуешь задницей пульса времени. Или ты добровольно сольешься с массами голодных и рабов, или тебя шлепнут, как чуждый элемент.

— Тогда я — с тобой.

— Сделай милость… И не забудь захватить что-нибудь из тары. Ящиков и бочек не надо. Желательно не бросающееся в глаза. Вот как, например, мой конспиративный акушерский саквояж.

— С инструментом?

— Гинекологические принадлежности были обменены на одном захолустном полустанке на две буханки ситного.

— Кому они там могли понадобиться?

— Хозяйке понравился их лучезарный блеск и строгое изящество форм.

— Думаешь, нам не хватит одного саквояжа на двоих?

— Остен-Бакен, ты, как всегда, не в меру мудр. Действительно, не собираемся же мы кантовать мебеля и прочую рухлядь. Брать будем исключительно золото и камушки. Учти, серебро — игнорируем.

— А хозяева будут терпеливо взирать на наше самоуправство?

— Самые знатные и самые богатые задали деру и уже финишируют где-нибудь в районе шведской границы. Я уверен спасая свои жалкие, никчемные душонки от праведного народного гнева, они побросали добро, слуг и декоративных собачек. Так что поспешим в беспризорные закрома.

— А вдруг напоремся на прислугу?

— Для этих запуганных растерянных существ мы представители комитета свободных студентов. Ищем место для штаба.

— Всю разговорную часть возьмешь на себя?

— Нет, доверюсь твоему почвоведческому косноязычью…

Увенчав груди бантами, мы ринулись в круговорот взбаламученной жизни.

Долго не раздумывая, Остап выбрал особняк побогаче и решительно направился к тяжелым забронзовевшим дверям.

Потерзал звонок.

— Кажется, мы на правильном пути.

Остап навалился плечом на дверь, и она послушно поддалась.

— Удавлюсь, если до нас здесь побывала хоть одна сволочь.

Но Остап напрасно волновался.

Комнаты встретили нас чистотой, уютом и порядком, как будто хозяева вышли куда-то на минутку и вот-вот вернутся, чтобы на изысканном французском осведомиться о наших преступных намерениях.

Остап пританцовывал на коврах, Остап открывал все шкафы и шкафчики подряд, Остап упадал на канапе и кресла, Остап ронял книги с золотыми обрезами и массивные хрустальные пепельницы.

Я понуро, в ожидании женского истеричного крика или разгневанного холеного баритона, тащился за упивающимся экспроприатором из комнаты в комнату.

— Остен-Бакен, глянь, какая прелесть — неописуемой стоимости!

И Остап уступил мне место перед стеклянными полками, сплошь уставленными ювелирными изделиями.