Просто мне в душу запало с пеленок и поразило своим неисчерпаемым богатством непонятное слово — ГУМУС.

В нем я прозрел смысл жизни вообще и своей в частности.

Из гумуса пришли, в гумус — уйдем.

Ах, какой это гумуснейший человечище (о том, кого уважаешь).

Гумуснейшая гнида (о том, кого не уважаешь).

Загумусеть — выпить по маленькой в теплой компашке.

Гумуснуть — приударить в приступе влюбленности.

Загумусниться — стать фанатиком и книжным червем.

Гумус, как известно каждому достаточно образованному человеку, не только основа плодородия, но и материал для многостраничной монографии.

По-моему, весомых аргументов предостаточно? По крайней мере, мое устремление в почвоведы, вызвало у домашних, судя по обилию торжествующих телеграмм и открыток, такое же ликование, как знаменитый Брусиловский прорыв.

В новой форме я мерил неторопливыми, степенными студенческими шагами длинные, гулкие, напоенные ароматом реактивов коридоры.

Подолгу, заложив руки за спину, простаивал перед застекленными образцами знаменитого русского чернозема (гумусу-то, гумусу!), давшего миру столько выдающихся деятелей науки, культуры и военного искусства.

Регулярное посещение аудиторий сочеталось у меня с активным ведением переписки с моей суженой — Ингой Зайонц.

Среди светлого, счастливого любовного потока довольно часто попадались надоевшие острова скучных домашних посланий, заполненных ненужными советами, сплетнями, насморками, приветами и прочей провинциальной чепухой.

Но однажды я получил неординарное письмо — с фронта, от доблестного родителя.

«Дорогой студент, гордись, твой отец — в дыму и пекле. К сожалению, мне не доверили вести в решающую кровавую атаку обескровленное подразделение с простреленным боевым знаменем. К сожалению, мой будущий высокопрофессиональный и сознательный почвовед, все гораздо проще. Город собрал для поддержки морального духа утомленных ратным трудом воинов представительную делегацию. В оную, кроме вашего покорного слуги, лектора по физическим эффектам, вошли: купец первой гильдии, многоуважаемый Абросимов Ермолай Ермолаевич, полицейский пристав, многоуважаемый Рюхин Федор Федорович, курсистка Фонарева Женечка, премилейшее, обаятельнейшее, мадоннообразное существо, и врач-логопед… Нет, сын, не жди от меня имени, фамилии, отчества этого субъекта… Не буду осквернять белизну листа позорным именем… Резкость тона будет объяснительна, если ты узнаешь о его неблаговидном поступке… Мы были все переполнены, как сообщающиюся сосуды, энтузиазмом и подъемом — и вдруг накануне отбытия на фронт выясняется, что негодяй- логопед демонстративно и трусливо занемог.

Но все же, благодаря Всевышнему, наша сплоченная боевая дружина отправилась к героическим защитникам Отечества в полном составе.

Нет, обмишурившийся логопед не передумал в последний момент, не раскаялся публично…

Нас изволил любезно выручить твой милейший друг и бывший однокашник Остап Бендер, взявший (под псевдонимом Славянский) на себя медицинское просвещение темных солдатских кусанных вшами масс.

Встретили нас сурово, без духовых оркестров и речей.