Овсянка во рту превращается в застывший кусок жира. Я смотрю на мистера Бирна – он нагнулся и завязывает шнурки. Кудрявые лохмы падают на лоб, скрывая лицо.

– Что вы хотите сказать? – спрашиваю я. – В Обществе помощи…

Миссис Бирн сцепляет ладони и улыбается мне, не разжимая губ.

– Но ты ведь больше не состоишь под опекой Общества помощи детям, верно? Теперь мы решаем, что для тебя лучше.

Сердце падает.

– Но мне положено посещать школу.

– Посмотрим, как пойдет дело в следующие несколько недель, пока же мы считаем, что тебе нужно время, чтобы приспособиться к новому дому.

– Я уже… приспособилась, – говорю я, чувствуя, как розовеют щеки. – Я делаю все, что вы просите. Если вы боитесь, что у меня не останется времени шить…

Миссис Бирн вперивает в меня глаза, и я осекаюсь.

– Занятия начались больше месяца назад, – говорит она. – Ты безнадежно отстала, и в этом году тебе уже не нагнать. И потом, один Бог ведает, чему тебя там учили в этой трущобе.

Кожу покалывает. Даже мистер Бирн вздрагивает от последних слов.

– Право же, Лоис, – говорит он чуть слышно.

– Я не жила в трущобе. – На этом слове у меня перехватывает дыхание. А после этого – потому что она ничего не спрашивает, потому что никто из них ничего не спрашивает – я добавляю: – Я училась в четвертом классе. Учила меня миссис Ориг. Я пела в хоре, и мы ставили оперетту «Гладкие камушки».

Они оба смотрят на меня.

– Я люблю ходить в школу, – добавляю я.

Миссис Бирн встает и начинает собирать тарелки. Берет и мою, хотя я еще не доела поджаренный хлеб. Движения у нее дерганые, серебро стучит по фарфору. Она пускает в раковине воду, с грохотом сгружает туда тарелки и все остальное. Потом оборачивается, вытирает руки передником.

– Ты – хамка. Я не желаю больше слышать ни единого слова. Нам решать, что для тебя лучше. Поняла?

На этом все заканчивается. Больше вопрос о школе даже не возникает.

Несколько раз в день миссис Бирн вплывает, точно привидение, в мастерскую, но иголку в руки не берет никогда. Обязанности ее, насколько я понимаю, состоят в том, чтобы вести учет заказов, давать задания Фанни – а та потом перепоручает их нам – и забирать готовые изделия. Она спрашивает у Фанни, как идут дела, а сама обшаривает комнату взглядом, проверяя, усердно ли мы трудимся.

У меня к Бирнам масса вопросов, но задавать их я боюсь. Чем именно занимается мистер Бирн? Что он делает с одеждой, которую шьют эти женщины? (Я могла бы сказать «мы шьем», но то, что делаю я: сметываю, подрубаю, – это все равно что чистить картошку и называть себя поваром.) Куда миссис Бирн уходит на целый день, на что убивает время? Иногда я слышу, что она наверху, но определить, чем она занимается, невозможно.

У миссис Бирн множество правил. Она бранит меня перед другими за мелкие прегрешения и недочеты: неплотно скатала постельное белье, оставила кухонную дверь приоткрытой. Все двери в доме всегда должны быть закрыты – ну разве что ты в них входишь или выходишь. То, что дом постоянно разгорожен затворенными дверями – в мастерскую, в кухню, в столовую, даже дверь на верхней площадке лестницы всегда захлопнута, – превращает его в место загадочное, неприютное. Ночью, лежа на матрасе в темной прихожей, у подножия лестницы, потирая друг о друга ноги для тепла, я испытываю постоянный страх. Я никогда еще вот так не оставалась одна. Даже в Обществе помощи детям на своей железной койке в общей палате я была окружена другими девочками.