– Ты же сказал, что найдешь меня, – отвечаю я. – Помнишь? Твои последние слова.

– Я хотел… я пытался. Но совсем не знал, где искать. И столько всякого наслучалось… – Он качает головой, все еще не веря. – Неужели это правда ты, Ниев?

– Да, я… только я больше не Ниев, – отвечаю я. – Меня теперь зовут Вивиан.

– И я больше не Голландик, да и не Ханс. Я Люк.

И тут мы оба покатываемся от хохота – так абсурдно все, что приключилось с нами обоими, такое счастье, что произошло это узнавание. Мы цепляемся друг за друга, как двое уцелевших при кораблекрушении, ошарашенные тем, что не утонули.

Столько вопросов вертится на языке, что я теряю дар речи. Я не успеваю вымолвить ни слова, а Голландик-Люк говорит:

– Безумие, конечно, но мне нужно идти. Выступление.

– Выступление?

– Я играю на пианино в здешнем баре. Сносная работенка, если никто не перепивается.

– А я как раз туда и шла, – говорю я. – Меня там друзья ждут. И возможно, пока мы разговаривали, они уже перепились.

Он берет свой дипломат.

– Страшно хочется сбежать отсюда, – признается он. – Пойти куда-нибудь, поговорить.

Мне тоже, но нельзя, чтобы из-за меня он рисковал потерять работу.

– Я дождусь, пока ты закончишь. Тогда и поговорим.

– Я сдохну от ожидания.

Я вхожу в бар с ним вместе, Лил и Эм поднимают головы – на лицах написано любопытство. В баре темно, накурено, на полу мягкий бордовый ковер в цветочек, повсюду банкетки, обитые бордовой кожей, почти все заняты.

– Вот молодчага, девочка! – восхищается Ричард. – Вижу, ты времени не теряла.

Я опускаюсь на стул за их столиком, заказываю, по совету официанта, джин с содовой, и сосредотачиваюсь на пальцах Голландика – их видно с того места, где я сижу; они стремительно бегают по клавишам. Опустив голову и прикрыв глаза, он поет негромким, чистым голосом. Играет он Гленна Миллера, Арти Шоу, Глена Грея, музыку, известную всем, популярные песни вроде «Коричневого кувшинчика» или «Небеса подождут», но аранжированные по-иному, с иным значением; еще кое-что из старого – для седых стариков, сидящих на табуретах. Время от времени он вытягивает из дипломата ноты, но по большей части играет по памяти или по слуху. Несколько старушек с блокнотами в руках – волосы уложены с особым тщанием, видимо, приехали из провинции или из пригорода походить по магазинам – улыбаются и одобрительно воркуют, когда звучат первые такты «Серенады лунного света».

Разговор плещется вокруг меня, омывает, затрагивая лишь тогда, когда нужно ответить на вопрос или посмеяться шутке. Я не вслушиваюсь. Да и как я могу? Голландик говорит со мной голосом своего пианино, и я, будто во сне, понимаю каждое слово. Совсем одна странствовала я по этому пути, отрезанная от своего прошлого. Сколько ни старалась, всюду была неприкаянной и чужой. И вот я встретила другого такого же чужака, и он говорит на моем языке, не произнося ни единого слова.

Чем больше посетители выпивают, тем чаще они заказывают музыку – и тем полнее становится у Голландика банка для чаевых. Ричард зарылся носом в шею Лил, Эм, можно сказать, сидит на коленях у какого-то старикана, который прибился к нам от барной стойки.