Они втроем вприпрыжку пересекают вестибюль, покатываясь от хохота; одна рука Ричарда лежит у Лил на плече, другая – у Эм на талии.

– Эй, Виви! – зовет Лил, оглядываясь, будто только сейчас вспомнила, что я тоже здесь. – Нам сюда!

Ричард распахивает двустворчатую дверь бара, широким жестом вскидывает руки и заводит Лил и Эм – они хихикают и перешептываются – внутрь. Он идет следом, и дверь за ним медленно затворяется.

Я замедляю шаг и наконец останавливаюсь перед зелеными кушетками. Вовсе я не спешу туда, чтобы стать пятым колесом, чтобы мне показывали, что я тут совершенно не к месту, что я старомодная, скучная, особенно рядом с бойким Ричардом. Лучше, пожалуй, огляжусь здесь как следует, а потом пойду обратно в гостиницу, решаю я. После фильма все мне кажется немного нереальным; впечатлений на этот день и так уже предостаточно – я ведь ими не избалована.

Я присаживаюсь на одну из кушеток, смотрю, как мимо снуют люди. Вот входит женщина в сиреневом атласном платье с целой гривой каштановых волос, элегантная, ко всему равнодушная, машет украшенной драгоценностями рукой портье, вплывая в вестибюль. Я так и приклеилась к ней глазами, пока она шествовала мимо меня к стойке консьержа, и поэтому заметила высокого худощавого блондина только тогда, когда он остановился прямо передо мной.

У него пронзительно-голубые глаза.

– Простите, мисс, – говорит он. Наверное, думаю я, сейчас скажет что-нибудь в том смысле, что мне здесь совершенно не место, или предложит помощь. – Я могу вас знать?

Я смотрю на его золотистые волосы, сзади подстриженные коротко, спереди отпущенные подлиннее, совсем не как у наших провинциальных парней, похожих на стриженых баранов. На нем серые брюки, наглаженная белая рубашка и черный галстук, в руке – тонкий портфель-дипломат. Пальцы длинные, изысканные.

– Вряд ли.

– Что-то в вас есть… очень знакомое. – Он так таращится на меня, что я вспыхиваю.

– Я… – говорю я, запинаясь, – я даже не знаю.

И тут на губах его расцветает улыбка, и он говорит:

– Простите, если ошибся. Но не могло быть так… может быть… вы приехали сюда на поезде из Нью-Йорка лет десять назад?

– Что? – Сердце так и подпрыгивает. Откуда ему знать?

– И вы… Ниев? – спрашивает он.

И тут я его узнаю:

– Боже мой! Голландик, это ты?

Пока я встаю, Голландик отбрасывает в сторону свой дипломат и сгребает меня обеими руками. Я чувствую, какие они у него крепкие, жилистые, чувствую тепло слегка впалой груди – а он держит меня крепко, так крепко, как никто еще никогда не держал. Наверное, нехорошо вот так долго стоять, обнявшись, посреди этого роскошного вестибюля; на нас начинают таращиться. Но мне, единственный раз в жизни, наплевать.

Он отталкивает меня, чтобы заглянуть в лицо, дотрагивается до щеки, снова прижимает к себе. Сквозь легкую хлопчатобумажную ткань рубашки я чувствую, как колотится его сердце – почти как у меня.

– Когда ты покраснела, я сразу тебя узнал. Точь-в-точь как раньше. – Он проводит рукой по моим волосам, оглаживает их, будто мех животного. – Волосы у тебя стали темнее. Ты не представляешь, сколько раз я высматривал тебя в толпе, сколько раз принимал за тебя других со спины.