— А мы, мамаша…

Васька наступил ему на ногу, и Мишка замолчал.

Женщина, скинув шубейку, превратилась в девчонку лет пятнадцати, довольно миловидную, но странно молчаливую: видно, хуторская жизнь наложила на нее свой отпечаток.

— А может, она глухонемая? — громко прошептал Мишка, и девчонка насмешливо оглянулась на него.

Она поставила перед ребятами три кружки молока, положила три ломтя хлеба и сказала первое слово:

— Ешьте! — А подумав, сказала и второе слово: — Раздевайтесь!

Путешественники выпили молока, утерлись и весело посмотрели на девушку.

— Говорите! — приказала она; послушала Мишку только до половины и снова накинула шубейку.

— Ушла, — поглядел в окошко Мишка. — Дикая какая-то девка! Куда ушла, зачем? Я и сказать ничего не успел!

— Куда надо, туда и ушла, — буркнул Васька: ему девчонка как раз понравилась — очень мало говорит и все по делу, не то что этот пустомеля!

Заскрипел снег, вошла женщина, очень похожая на давешнюю девчонку. За ней прошмыгнула молодая хозяйка дома. Обе разделись, чинно уселись и стали смотреть на ребят.

— Ты рассказывай! — ткнула женщина в Димку, и Мишка обидчиво засопел: ну что путного может тот рассказать, как подготовит жену к несчастью!

— Нам нужна эта… как ее… Мартынюк! — не вытерпел Мишка, и обе хозяйки переглянулись.

— Ну! — нахмурилась старшая. — Я и есть Анастасия Семеновна Мартынюк. А это Нюрка!

— Мы, собственно, из госпиталя, — начал Димка, покашливая, и женщина на глазах стала бледнеть, судорожно теребить скатерку на столе. Димка в испуге замолчал.

— Живой? — глухо спросила Анастасия Семеновна, овладев собой.

— Живой, живой! — в один голос быстро проговорили Васька и Димка.

— Только без ноги! — брякнул Мишка, и наступило долгое зловещее молчание: не ко времени влез парень, ох не ко времени!

— Ну а как он там, папка? А? Да говорите вы, господи! — раздался слезный голосок девушки.

Запинаясь и путаясь, перебивая друг друга, ребята повели долгий и грустный свой рассказ. И не успели они еще закончить, как мать с дочерью засуетились, стали собираться. Пока жена Мартынюка набивала сумку, дочка запрягла лошадь, и скоро зашуршал снежок под полозьями саней. Ребята завалились в сено. Дочка причмокнула, лошадка напряглась — поехали!

Народ в санях молчал, Анастасия Семеновна все вздыхала и поправляла на груди цветастую шаль, а Мишке такое молчание невмоготу: через версту начал ерзать, через другую засопел, через третью повернулся к девушке:

— Слушай, дай мне, а?

Нюра передала ему вожжи. Мишка переполз на место кучера, схватил вожжи рукавицами и молодцевато заорал:

— Н-но, кляча милая!

Когда подъехали к госпиталю, уже смеркалось. Вошли в коридор — сверху слышится музыка: концерт, видно, был в разгаре.

…Раненые лежали, сидели, стояли, слушая не патефон, не пластинки, а Левину скрипку.

Лева увидел в дверях ребят, и большие глаза его стали совсем огромными. Он слегка кивнул головой, показывая на Шуру Соградова, который, весь напрягшись, нетерпеливо глядел на Димку.

— Ну? — прошептал он. — Где она?

— Вот они, — тоже шепотом ответил Димка.

Васька в дверях посторонился слегка, и в палату вошли мать и дочь, очень друг на друга похожие. Лева как раз кончил играть. Кто мог, тот захлопал, а кто не мог, просто улыбался. И под этот шум женщины прошли в угол палаты, к Мартынюку: тот растерянно хлопал глазами, приподнимался…