Димка стал отходить в глубину двора…

Потом он долго сидел на высоком берегу Волги, туманно глядел на заречные леса и думал, думал, думал. Он вспоминал, как ходили они с отцом на рыбалку, как «отвоевывали» у матери кабинет. Зачем теперь кабинет? Зачем? Если папы нет…

— Нет? — вслух повторил Димка, и мысль эта показалась ему страшной, дикой. Он упал на песок и заплакал.

На другой день Димка пришел в школу с большим опозданием. Софья Александровна вела урок. Едва мальчишка открыл дверь, все повернулись и внимательно посмотрели на него. Народ в классе догадливый: если человек так опаздывает да входит с таким видом, значит, что-то произошло у него. А случиться в эти дни могло одно: пришла страшная бумага с фронта, погиб отец или брат, или кто-то еще из самых близких.

— Ничего, — выдавил улыбку Димка. — Рекс убежал… Пока ловил…

— Проходи, садись, — сказала Софья Александровна. — Надеюсь, это случилось в первый и последний раз.

Димка кивнул и уселся рядом с Васькой.

— Что стряслось-то? — не унимался Мишка, тыкая в спину кулаком.

— Да отвяжись ты! — негромко, но внушительно пророкотал Васька, и Мишка замолк.

Димка сидел нахохлившись, не слышал, о чем говорила Софья Александровна, не заметил, как часто она на него поглядывала.

— Глубже изучая немецкий язык, — вдруг донеслось до Димкиного слуха, — мы будем знакомиться с великими немецкими писателями, поэтами, композиторами. Я принесу вам пластинки, и мы послушаем музыку Баха и Бетховена, будем читать стихи Гете и Шиллера…

— Может, заодно и Геббельса послушаем? — хмыкнул Мишка, и класс, поддерживая его, загудел, а Софья Александровна спокойно стала растолковывать разницу между фашистами и великими сынами немецкого народа, народа талантливого и умного, давшего миру немало замечательных людей.

— Понял? — спросила Софья Александровна, и Мишка, упрямо глядя в стенку, буркнул:

— Понял!

Наступил декабрь. Ветер гнал поземку, швырял в дикой злобе пригоршни колючего снега в лица прохожих, которые застывали у репродукторов. Слушая взволнованный голос диктора, люди улыбались, светлели. То, чего так ждали, наконец-то свершилось: провалилось наступление фашистов на Москву. Красная Армия гнала врага от родной столицы.

В школе по этому случаю был митинг, и Димка бежал домой в приподнятом настроении. Нащупывая в кармане измятый конверт, он почему-то был твердо уверен, что отец жив: мало ли людей пропадало без вести, пробираясь по вражеским тылам, выходя из окружения!

«А может, попал к партизанам и лупит фашистов!» — размышлял Димка, поднимаясь по лестнице. По привычке сунулся в почтовый ящик, и руки его задрожали: знакомый солдатский треугольник лежал на ладони.

Димка ворвался в квартиру и, отпихивая соскучившегося Рекса, развернул письмо, которое начиналось такими словами: «Здравствуй, дорогой друг Дима! Пишет тебе Катя Сорокина, которую ты совсем не знаешь. Твои валенки пришлись мне как раз по ноге…»

Димка вздохнул, припоминая, как накануне Октябрьской они с матерью отсылали на фронт подарки бойцам. Кроме конфет и пачки махорки, Димка вложил в посылку варежки и теплый шарф. А Екатерина Николаевна посоветовала послать еще и валенки. Мальчишка пожал плечами: вряд ли взрослому бойцу придется впору детская обувь, но спорить с матерью не стал, и валенки поехали на фронт… Вместе с Димкиным письмом.