Шила говорит:
– Ваша дочка вернулась?
– Конечно, – улыбаясь, отвечает Кел. – Пара месяцев понадобилась, чтоб характер показать и устать в столовке работать да жить вповалку в студии, где полно тараканов, и вернулась как миленькая. Целая-невредимая.
Улыбается – едва дергает губами.
– Слава богу, – говорит.
– Ой да, – говорит Кел. – Богу – и тараканам. – Продолжает, уже серьезно: – Но ждать тяжело, спору нет. Мы каждую минуту переживали, а вдруг она там с каким-нибудь парнем сошлась, а он с ней обращается плохо, а вдруг ей жить негде. А то и чего похуже. – Выдыхает с шумом, оглядывает горы. – Тяжкие времена. Может, с мальчишками иначе. Вы тревожитесь за него? Или прикидываете, что он один не пропадет?
Шила отворачивает лицо прочь, сглатывает, он видит, как дергается длинная жила у нее на шее.
– Тревожусь, уж всяко, – говорит она.
– Есть причины? Или просто потому что вы мать и у вас работа такая?
Ветер вновь лупит ее прядями волос по острой скуле. На этот раз она от них не отмахивается. Говорит:
– Всегда есть причины тревожиться.
– Не хочу лезть не в свое дело, – говорит Кел. – Простите, если зарываюсь. Но просто скажу вот что: дети творят всякую жуть. В основном дело житейское, все проходит. Не всегда, но в основном так.
Шила быстро переводит дух и вновь смотрит на Кела.
– Шикарно у него все будет, – говорит она, в голосе внезапный резкий отпор: Шила уже не витает мыслями. – По-всякому, я его не виню. Он поступает так, как мне надо было в его возрасте. Все у вас с носками этими хорошо теперь?
– Как заново родился, – отвечает Кел. – Спасибо вам.
– Ну да, – говорит Шила. Она уже вполоборота к дому. – Лиам! Аланна! Слезайте с этой хреновины, идите обедать!
– Очень выручили, – говорит Кел, но она уже спешит прочь по траве. Едва оглядывается, чтоб кивнуть через плечо, и скрывается за домом, подгоняя детей резкими взмахами рук.
Кел спускается с горы. Если не считать ельников, деревья здесь редки: попадаются одинокие, угловатые и скрученные, голые к зиме и постоянно сдутые на сторону памятью о настойчивых, господствующих здесь ветрах. В распадке кто-то навалил рухляди: ржавая железная кровать с испятнанным матрасом, груда здоровенных пластиковых мешков, разодранных, мусор прет наружу. Кел проходит мимо остатков каменных стен заброшенного домишки. Старая ворона, устроившаяся в траве, что прорезалась в трещинах, широко распахивает клюв и велит Келу шагать дальше своей дорогой.
Таких людей, как Шила, ему попадалось множество – и в детстве, и по службе. Неважно, уродились они такими или почему-нибудь стали, поле зрения у них ненамного шире, чем у затравленного зверя. Все силы уходят на то, чтоб как-то устоять на ногах, куда там нацелиться на что-то покрупнее или подальше – лишь бы на один шаг опережать беды и выхватывать попутно случайные подарки. Становится еще чуть яснее, что мог значить такой брат, как Брендан, для малого вроде Трея – в таком вот доме.
Шила сказала малому правду – или, во всяком случае, то же, что говорила и себе: она считает, что Брендану надоело и он удрал – и вернется. Вполне может быть, что все так, но Шила не сообщила Келу ничего такого, что дало б ему продвинуться в эту сторону дальше, чем он уже есть. Ее вера стоит на одной лишь надежде, опирается на пустоту, не крепче дыма.