Партизан повернулся, чтобы идти к своим, но тут у него от страха зашевелились волосы на голове. В баке приподнялись и зашевелились, как червяки, гнилые, кровавые бинты. Крышка, едва прикрывавшая содержимое, полетела на пол и, громко звеня, стала там танцевать, постепенно замирая. Парень перевёл взгляд на бак и увидел, как вспучились бинты и стали вываливаться, свешиваясь с боков. Когда из этой гнили появилась женская рука, молодой человек был уже готов выпрыгнуть в узкое окно. Его остановило то, что вслед за рукой показалось зарёванное лицо медсестры Милки.

Когда бедную девушку отмыли и отпоили, она рассказала, что после того, как с госпиталя сняли охрану, главврач почувствовал недоброе. Он успел за те несколько дней, которые были до высадки десанта, распределить большинство больных по домам местных жителей. Спасибо добрым и сердобольным людям.

Когда десантники пришли в первый раз, в госпитале оставалось двое самых тяжёлых больных. Одного из них стали допрашивать, Милка попыталась этому помешать. Её чуть было не убили из пистолета, но фашистам передали, куда ушёл Тито, и они кинулись за ним в погоню. А пару часов назад нагрянули снова, но уже другие – более злые и небритые. Видимо, они уходили от партизан, освобождавших Дрвар. Они крушили и ломали в госпитале всё, искали тех, кто мог им указать горные тропы, по которым можно было бы отсюда уйти. Пока немцы рыскали по палатам, главврач запихнул её в бак и засыпал ещё не стираными бинтами. Немцы открыли бак с бинтами и, как и надеялся госпитальный врач, не смогли сдержать тошноты. Ушли допрашивать главврача. Потом раздались выстрелы. Она просидела очень долго. Пока не услышала сербскую речь.

Разведчики похоронили начальника госпиталя и пошли с Милкой по людям, которые приютили раненых. Немцы были отброшены от Дрвара, но было много новых раненых. Госпиталь необходимо было открывать заново.

Погода в Бари портилась все сильнее и сильнее. Англичане запретили вылет своим самолётам до утра. Соколов до сих пор не получил никакого ответа из Москвы. Шорников заходил в его комнату уже, наверное, десять раз, но полковник только пожимал плечами. И угрюмый Александр Сергеевич уходил обратно к своему экипажу. Неожиданно на пороге их комнаты возник совершенно ошалевший радист Вердеревский.

– Командир, у них там наверху или полная неразбериха, или одно из двух!

– Доложи без сумятицы.

– Только что я на нашу бортовую рацию получил обрывочное послание с приказом вылететь в Купреш. Быть там надо в двадцать два ноль-ноль третьего июня. Сообщение пришло из Москвы, но почему-то с кодом и ключом Пушкина.

– Какого Пушкина?

– Радиста нашей миссии, который остался с генерал-лейтенантом! – напомнил командиру второй пилот.

– Почему через Москву? Почему не напрямую? Если из Москвы, то откуда они знают мою станцию? – недоумевал Вердеревский.

– Угомонись, Коля.

Шорников показал экипажу радиограмму.

– Вот. Вот это утром Соколову передал британский полковник. Тут черным по белому сказано прибыть в Купреш в ночь с четвёртого на пятое июня.

– Да уж, – удивлённо протянул Вердеревский.