Зарко тонко чувствует, когда пора просыпаться. Конечно же третий спутник принялся продирать глаза, когда на костре уже подходил кулеш, сваренный нами сообща, — я принес воды, по дороге запинав останки жабы подальше в кусты, а все остальное сделала Папуша.

Выспавшийся конокрад уплетал за обе щеки, а мы с Папушей орудовали ложками вяловато. Все-таки сказывалась бессонная ночь. Кажется, старый цыган это заметил.

— Чего это ты ешь плохо? — подозрительно спросил дед у внучки и разразился длинной тирадой на родном языке.

— Ты бы перевела, что ли, — попросил я Папушу.

— Да что там переводить, — отмахнулась цыганка. — Дед спросил — спала я ночью или кобелю страшному давала?

— Скажи своему деду, что он не только старый дурак, а дурак старый, — устало сказал я, обидевшись на «кобеля», да еще и «страшного».

— Чего тут переводить-то? — взвился Зарко. — Я по-силингски лучше тебя говорю.

— Нет, ты ему на своем языке скажи, — настаивал я, делая вид, что не слышу выкриков цыгана.

— Артаке, а разница-то какая? — удивленно спросила Папуша. — Что старый дурак, что дурак старый — это что в лоб, что по лбу, не один ли леший?

Я и сам не понял, что я такое сказал и в чем тут разница, но попытался не ударить лицом в грязь и быстренько придумал:

— Старый дурак — это ласково, а дурак старый — это ругательство.

Зарко с Папушей переглянулись. Девица (ну, пусть не совсем девица) пожала плечами, а старый конокрад задумался.

— Хочешь сказать — у вас с ней ничего не было? — с недоверием спросил Зарко. — А чего же тогда у обоих морды уставшие, губы распухшие?

Вот ведь зараза какая! Наблюдательный, как охотничья собака или ревнивый муж.

— Пошли, покажу, чем мы тут ночью занимались, — поднялся я с места и едва ли не силой повел старика к ручью.

Обрубки, сочащиеся белой кровью, облепленные мухами и какими-то жуками, цыгана впечатлили.

— Миро Дэвэл! — протянул Зарко, что означало у него степень крайнего изумления.

— Вот-вот, — зевнул я. — Сам видишь, чем кобели по ночам занимаются! Будут тут морды опухшие после такого.

— Прости, баро, — повинился Зарко. — Плохо я о тебе подумал.

— Ладно, чего уж теперь, — великодушно принял я извинения цыгана. Испытывая двойственное чувство, схожее с тем, какое испытывает человек, наставивший рога своему лучшему другу, — стыдно, с одной стороны, а с другой — превосходство над рогоносцем, легонько упрекнул старика: — Спишь ты крепко, рома баро. Так и внучку проспишь!

Зарко слегка набычился, засопел, но просить прощения и благодарить за спасение внучки не стал. А я не настаивал, да и времени не было препираться. Мы и так слишком затянули с выездом.

Собрались, залили костер и пошли. Вернее, цыгане ехали, а я вел гнедого в поводу. Прикинув, что кустарника и высокой травы стало гораздо меньше, ям и промоин больше не попадалось, с удовольствием забрался в седло.

Скоро мы выбрались на открытое пространство, где можно прибавить скорости. Но как быть с котом? Я слез с коня и под ухмылки деда и внучки пошел в хвост колонны.

— Шоршик, иди сюда, — позвал я. — Кис-кис, иди ко мне.

Я попытался взять кота на руки и посадить на седло, но он, собака такая, вырвался и скрылся в траве.