— Если сейчас лягу, потом не встану. Мажь, а там видно будет.

Это точно. Мне тоже хотелось упасть и больше не вставать. Намазав мои раны и перевязав их, Папуша вконец обессилела. Я едва успел подстелить юбку и то, что осталось от блузки, чтобы цыганка не упала прямо на землю.

— Закрой ей задницу-то, — буркнул вдруг Зарко, только что лежавший без чувств.

Прикрыв наготу Папуши, я спросил у Зарко:

— Ты сам-то как?

Цыган, в отличие от всех нас, выглядел вполне прилично. По крайней мере, крупных ран не было видно, а мелкие укусы не в счет.

— Может, тебя тоже помыть?

— Пусть дед лежит, — с трудом сказала Папуша. — Ему отлежаться надо. И ты лежи, радуйся, что собаки причиндалы не откусили.

— Встану — кнута получишь! — пообещал строгий дед. — Рано тебе еще о таком говорить.

— Правильно! Кнута ей хорошего, чтобы не шутила, — поддержал я старика.

— И тебе бы кнута, — злобно выдохнул Зарко.

— А мне-то за что? — удивился я.

— Ты почему с коня слез?

— Как — почему? Слез, потому что вас не хотел бросать, — возмутился я. — Неужели не ясно?

— Ох, дурак ты, баро, ох дурак, — простонал старый цыган. — Мы бы с девкой от собак ушли — только влет!

— Твою же мать… — выругался я. — Я же решил, что вы на своих клячах далеко не уйдете.

— И мы тебя бросать не хотели.

Вначале засмеялся я, потом Папуша, а потом и Зарко. Ржали так громко, что к нашему хору присоединился гнедой. Единственный, кто сохранял невозмутимость, — это Шоршик. Кот уже закончил вылизывать шерстку и теперь укоризненно смотрел на нас — дескать, а что тут смешного? Если бы вы ускакали, то как же я?

Мы отлеживались несколько дней, дожидаясь, чтобы раны немного затянулись.

Быстрее всех — на следующий день — оклемался Зарко. Мог носить воду, поддерживать костер, собирать свежие травы. Но старик напрочь отказывался смазывать рану у внучки, и пользовать «интересное» место приходилось мне. Если бы не бальзам Папуши, валялись бы дольше — собачьи укусы штука поганая.

Была и хорошая новость — нашлась гнедая кобылка. Явилась исцарапанная, искусанная, потерявшая седло, зато живая и здоровая. Когда Папуша поправилась настолько, что смогла приготовить ужин, цыган спросил: — Что станем делать, баро? Дальше пойдем или возвращаться будем?

Я ждал этого вопроса. Если честно, с удовольствием бы повернул назад, но признаваться в этом не хотелось. Как не хотелось и признавать свое поражение. Обычно если я что-то обещал, то слово свое сдерживал. Сделав усилие над собой, сказал:

— Мы с гнедым дальше пойдем. Вы сами решайте.

Зарко скривился, посмотрел на внучку. Та делала вид, что играет с котом, хотя Шоршик напрочь отказывался вести себя как приличный кот — не бегал за перышком, не желал идти на руки и не урчал, а только снисходительно наблюдал за нами с видом старшего брата, присматривающего за малышней.

— Мы когда Томасу обещали вернуться? — зачем-то спросил цыган. — Через четыре дня. А прошло сколько?

Все дружно принялись считать, но получилось плохо: я думал, что мы провели в лесу дней семь, Зарко насчитал восемь, а по подсчетам цыганки — все десять. В одном сошлись — от поляны до встречи с дикими псами миновало два дня и, стало быть, глубоко в Шварцвальд мы не вошли.