Я невольно смотрю на Макса, сидящего на кресле. Он ловит мой взгляд и улыбается краем рта, похожий на большого ленивого кота. Не могу поверить, что когда-то считала его неприятным или жутким. И хотя в сознании есть папка, в которой хранится знание о том, на что он способен, её будто отключили от сети — мои чувства существуют отдельно от неё. Всё, что меня волнует на самом деле, это трепет, с которым сердце выстукивает свои послания всякий раз, как наши руки соприкасаются. Мне хочется забраться к нему подмышку и заснуть до самой весны, как маленький зверёк, охраняемый кем-то большим и сильным.

— Спасибо, — сказал он тихонько, играя моим завитым локоном, когда дотошный перфекционизм Риты наконец сыто взрыкнул и отстал от нас.

— Что? — вскинулась я. — За что?

— Без тебя не справились бы.

Я только хмыкнула, недоверчиво кривясь.

— Ты же знаешь, что это не так, — сказала я, пытаясь сдержать печаль в голосе, которая всё равно растекалась, как из треснувшего кувшина. Опёрлась на крепкое плечо головой. — Я просто функция, которую нужно было исполнить. Кто угодно справился бы.

Улыбка, появившаяся на лице Макса, сделала бы честь сфинксу.

— Должен открыть тебе секрет, — проговорил он, всё ещё не повышая голос, отчего казалось, что разговор предназначен лишь нам двоим, — человек, который сегодня наконец разродился подписью, дотошнее самой еврейской из всех еврейских мамаш. Он был на нашей свадьбе. И сказал мне сегодня, что возникни у него хотя бы мизерное подозрение, что его пытаются провести, то никакой сделки бы не состоялось. Не любит мужик, когда его натягивают, короче. Но он ничего не заметил. Никакой фальши. Поздравил с началом семейной жизни и нажелал там всякого, — Макс прикусил губу, хитро посматривая из-под ресниц. — Так что не преуменьшай свои заслуги. Так сыграть не каждая смогла бы.

Воздух с трудом проходит сквозь одревеневшее горло.

— А если это не было игрой?

Я зажмуриваюсь, чтобы не напороться на острые колья изумления или отвращения в чужих глазах. И чуть дёргаюсь, почувствовав осторожное касание к лицу. Макс нежно проводит по моей щеке большим пальцем, и от этого жеста в носу противно щиплет.

— Посмотри на меня, — говорит он терпеливо. — Злат, посмотри на меня.

Кто-то внутри меня невольно ухмыляется: кажется, он впервые не назвал меня кисой. К этому оказалось легко привыкнуть. Я смотрю на него, пока грудную клетку стискивают железные обручи, пока синева глаз заслоняет собой весь мир. Моего лба касаются губы, и я чувствую, как их жар навеки оставляет невидимый след.

— Я плохой человек. Правда, урод полный, это не какая-то фигура речи. Если бы ты знала, что я сделал в своей жизни, ты бы ко мне и на пушечный выстрел не подошла, если бы ты знала, с кем я сижу за одним столом и кому жму руку… Знаешь, как говорят? С волками жить, по-волчьи выть. Тут иначе не выживешь, сожрут, причём, сожрут те, кто вчера в дружбе клялся. И я такой же, как они. Не отмоюсь. Запачкаешься, просто рядом стоя. — Я не вижу его лица, но слышу неподдельную горечь. — Мои грехи всегда со мной, стать другим не получится. Уже поздно что-то менять.