— Когда я увидела его там, мне стало легче. Ведь это значило, что я смогу отложить уборку. Когда он работал, присутствие горничных ему мешало, понимаешь? Вот я и подумала, что, может, придется подождать до трех, а тогда заступит Ивонна.

Я сказала: «Я зайду попозже, мистер Джеффрис».

«Начинайте, — говорит он. — Только потише. У меня в голове молотки стучат, и чертова идея ворочается. Это сочетание меня убивает».

В любой другой раз он бы меня отослал, хоть поклянусь. И я словно услышала, как смеется старая чернокожая Мама.

Пошла в ванную и начала прибирать. Собирала использованные полотенца и вешала свежие, положила в мыльницу новый кусок мыла, заменила спички, а сама все время думаю: «Нельзя загипнотизировать того, кто этого не хочет, старуха. Что бы ты там ни подлила в чай тогда, что бы ни велела мне делать, сколько бы раз ни велела, чтобы я это делала, я тебя разгадала, я тебя разгадала и отгородилась от тебя».

Я прошла в спальню и посмотрела на кровать. Думала, она напугает меня, будто ребенка, который боится, что в шкафу прячется бука, но кровать была просто кровать. Я знала, что ничего делать не стану, и мне стало легче. Ну, я сняла с нее все, и на простыне опять были липкие пятна, которые еще только подсыхали, словно он проснулся час назад распаленный и ублаготворил себя.

Увидела их и подождала, проверяя, почувствую ли я что-нибудь. И ничегошеньки. Просто следок мужчины с письмом и без почтового ящика со щелью, куда это письмо сунуть, каких мы с тобой навидались сотни и сотни. Эта старуха была такой же брухой, как я. Может, я беременна, может — нет, но если да, то ребенок — Джонни и никого больше. Он был единственным мужчиной, с которым я спала, и на простынях не было этого белого — да и где угодно еще, если на то пошло — ничего не изменится.

День был пасмурный, но едва я подумала это, как из туч выглянуло солнце, будто Бог сказал свое «аминь». Не помню, чтобы я когда-нибудь еще испытала такое облегчение. Стою там, благодарю Бога, что все в порядке, и вперемешку с молитвой сгребаю это с простыни — сколько удавалось, — сую себе в рот и проглатываю.

Будто опять я себя видела со стороны. И что-то во мне говорило: «Ты совсем чокнулась, девонька, если занимаешься этим, а он за стеной сидит. Он же может в любую секунду встать и пойти в ванную облегчиться. И увидит тебя. Ковры здесь такие мягкие, что его шагов ты не услышишь. И тут конец твоей работе в „Ле Пале“, да и в любом другом нью-йоркском отеле, если на то пошло. Девушке, которую застукали за таким вот занятием, горничной в этом городе больше уже никогда не работать. Во всяком случае, в сколько-нибудь порядочном отеле».

Но это не помогло. Я продолжала, пока не соскребла все — или, может, когда что-то во мне насытилось. А потом я просто стояла и смотрела на простыню. В соседней комнате вроде бы все было тихо, и тут до меня дошло, что он стоит в дверях у меня за спиной. И я знала, какое выражение увижу на его лице. Когда я девочкой была, в Бэбилон каждый август приезжал бродячий цирк, и у них был человек — то есть я думаю, что он был человек, — которого показывали отдельно в яме позади шатра, будто дикаря. И кто-то из циркачей объяснял, что он — Недостающее Звено, и бросал туда живую курицу. А этот ихний дикарь откусывал ей голову. Как-то раз мой старший брат — Брэдфорт, он погиб в автокатастрофе в Билоукси — сказал, что пойдет посмотреть дикаря. Отец сказал, что ему жаль это слышать, но прямо запрещать не стал, потому что Брэду было девятнадцать, и он считался взрослым. Он пошел, а мы с Кисси не могли дождаться, чтобы расспросить его, но когда он вернулся, и мы увидели у него на лице это выражение, то даже рта не раскрыли.