Доктор Фудзии добрался до дома семьи к вечеру. До центра города отсюда было километров восемь, но крыша здания обвалилась, а все стекла вылетели из окон. Весь день люди стекались в парк Асано. Это частное владение находилось достаточно далеко от взрыва, так что бамбук, сосны, лавры и клены здесь были еще живы, и зелень манила беженцев — отчасти потому, что они верили, что если американцы вернутся, то будут бомбить только здания; отчасти и потому, что листва казалась средоточием прохлады и жизни, а изящно выточенные сады камней с их тихими прудами и арочными мостиками выглядели очень японскими, нормальными, безопасными; а отчасти еще и потому, что многие из оказавшихся там (как они потом признавались) испытывали непреодолимое глубинное желание укрыться в листве. Госпожа Накамура и ее дети пришли сюда одними из первых и расположились в бамбуковой роще у реки. Их мучила страшная жажда, и они напились прямо из реки. После этого их сразу стало мутить, началась рвота, которая не отпускала весь день. Других тоже тошнило; все они думали, что это химическая атака американцев (вероятно, из-за сильной ионизации воздуха — «электрического запаха», который повис в результате взрыва атомной бомбы). Когда отец Кляйнзорге и другие священники вошли в парк, кивая знакомым, мимо которых они проходили, семейство Накамура чувствовало себя очень плохо — все они распростерлись на земле. Женщина по имени Ивасаки, жившая недалеко от миссии, сейчас сидела рядом с госпожой Накамурой; она встала и спросила священников, оставаться ли ей на месте или пойти с ними. «Я даже не знаю, где сейчас безопаснее всего», — сказал отец Кляйнзорге. Она осталась там, где сидела, и в тот же день умерла, хоть у нее и не было видимых ран или ожогов. Священники прошли чуть дальше вдоль реки и устроились под каким-то кустом. Отец Ласалль сразу же лег и уснул. Студент-теолог, проделавший весь путь в тапочках, принес с собой узел с одеждой, в который уложил две пары кожаных туфель. Когда он сел рядом с остальными, то обнаружил, что узел развязался и две правые туфли выпали, а он остался с двумя левыми. Он пошел обратно, след в след, и смог найти одну из правых туфель. Вернувшись к священникам, он сказал:

— Забавно, хотя все это уже не имеет никакого значения. Еще вчера туфли были самым ценным, что у меня было. А сегодня мне все равно. Одной пары вполне достаточно.

— Точно, — сказал отец Цесьлик. — Я начал было собирать с собой книги, но потом подумал: «Сейчас не время для книг».

Когда господин Танимото со своим тазиком в руках добрался до парка, там уже собралось очень много людей и отличить живых от мертвых было трудно, поскольку большинство лежали совершенно неподвижно, с открытыми глазами. Для отца Кляйнзорге, выходца с Запада, самым ужасным и невероятным в происходящем была эта тишина в роще у реки, где вместе страдали сотни тяжелораненых. Пострадавшие молчали; никто не плакал, а тем более не кричал от боли, никто не жаловался; те, кто умирал, — а таких было очень много — делали это тихо; даже дети не плакали; большинство людей не разговаривали. И когда отец Кляйнзорге стал раздавать воду раненым, у которых лица были практически стерты от ожогов, они отпивали немного, а потом приподнимались и кланялись ему в знак благодарности.