Лайла насупилась:

– Чувство, которое он испытывает ко мне, нельзя назвать любовью.

– Почему? Потому что в нем нет ничего трепетного и нежного? – Рай опять привалился к колонне. – Знаешь, сколько раз он меня лупил до полусмерти – и все из любви? И сколько раз я отвечал ему тем же? Я видел, как он смотрит на тех, кого ненавидит… – Рай покачал головой. – То, что дорого моему брату, можно пересчитать по пальцам. А людей, которых он любит, и того меньше.

– Как ты думаешь, что он сейчас делает? – спросила Лайла.

Рай повертел бокал.

– Судя по тому, что творится у меня с головой, – сказал он, – наверное, топит горе в вине. Так же, как и я.

– Он вернется.

Рай закрыл глаза.

– Я бы не вернулся.

– Вернулся бы, – отозвалась Лайла.

– Нед, – сказал Келл ранним утром. – В прошлый раз ты хотел мне что-то дать. Что?

Нед опустил глаза и покачал головой:

– Да так, ничего особенного.

Но Келл в тот раз видел, как блестели глаза у энтузиаста, и ему стало любопытно.

– Расскажи.

Нед прикусил губу, подумал, затем кивнул. Пошарил под стойкой и достал резную деревяшку длиной примерно с ладонь, узорчатую, с острым концом.

– Что это? – недоуменно спросил Келл.

Нед придвинул к себе краснолондонский лин и поставил деревяшку на острый конец. Убрал руку – деревяшка так и осталась стоять, сохраняя равновесие.

– Магия, – устало улыбнулся Нед. – Так я когда-то думал. Теперь, конечно, понимаю, что никакая это не магия. Просто хитроумный фокус с магнитами. – Он подтолкнул деревяшку пальцем. Она покачалась немного и опять выпрямилась. – Но в юности именно это заставило меня поверить. Даже когда я узнал про фокус, мне все равно хотелось верить. Ведь если здесь нет магии, это не значит, что ее нет совсем. – Он снял деревяшку с монетки, положил на стол и подавил зевок.

– Мне пора идти, – сказал Келл.

– Вы можете остаться.

Время было позднее – или, наоборот, очень раннее, в «Пяти углах» давно не осталось ни одного посетителя.

– Нет, – сказал Келл. – Не могу.

И, не дожидаясь, пока Нед начнет его уговаривать – предложит открыть таверну, отведет Келла наверх, поселит в комнате, той самой, с зеленой дверью и щербиной на стене в том месте, где он пришпилил Лайлу к дереву, той, где он оставил на стене руну поиска, где на полу еще темнели пятна крови Бэррона, – Келл встал и вышел.

Он поднял воротник и шагнул во тьму. По мостам и улицам, тропинкам и паркам Лондона Лайлы. Шел, пока ноги не заболели и виски не выветрилось, и осталась только упрямая боль в груди и жгучая тяжесть вины, совести, долга.

Но и тогда он все равно шел.

И не мог остановиться. Если он остановится, вернутся мысли, а если он будет слишком много думать – то и сам вернется домой.

Он блуждал часами, и только когда ноги стали подкашиваться, сел наконец на скамейку у берега Темзы и прислушался к звукам Серого Лондона, такого похожего на его родной город и в то же время совсем другого.

Здесь от реки не исходил свет. Она тянулась черной лентой, а при первых проблесках зари подернулась лиловым.

Мысленно он будто подбрасывал монетку, решая, что теперь делать.

Бежать.