Я замолчала, продолжая часто моргать, глядя в бездонные глаза Велеса.

— Твой отец, Эя, был магом. Сильнейшим магом стихий. И одним из лучших моих учеников.

— Что? Папа? Магом? Но…

— Не слушай воспоминания, не слушай голос в своей голове, который говорит сейчас о той чуши, что написана в ваших святых писаниях, и забудь обо всем, что говорит ваша Церковь. Когда-то, до раскола рас, союз магов, властных над стихиями, и благородных волков — так в древности называли свободный народ, был самым мощным, самым нерушимым.

— Вам хорошо говорить, — немного обиделась я, — не слушай… а кого же мне слушать, когда все здесь чужое…

— Все всегда чужое, — сказало дерево. — Каждый новый миг уже чужой, потому и новый. Слушай свое сердце, что оно говорит тебе, слушай внимательно. Это ведь твое сердце, Лирей, оно не обманет. Прислушайся, его голос всегда с тобой, ближе, чем твое дыхание. Слушай.

Голос Велеса становился все более шепчущим, похожим на шелест листвы, а черные и глубокие, как вечность, глаза принялись расширяться, утягивая меня в плен. Но спокойствие, разлившееся где-то в районе груди, сказало: не страшно, и я расслабилась, не противясь этому новому чувству.

На залитой солнцем лужайке стоят двое мужчин. Один — просто огромный, широкоплечий, с белой кожей, черты его словно вырезаны из мраморной скалы, и они застыли, острые, твердые, хищные. Черные волосы убраны в хвост сзади. Одет он в черные брюки, торс голый. Кажется, я где-то видела его, но вспоминать некогда, потому что во втором… во втором мужчине я узнала отца!

Он уже в плечах и ниже ростом, но так прямо держит спину, и взгляд его круглых глаз такой прямой и выразительный, что он смотрится чуть не наравне с этим гигантом. Он… какой-то не такой, как я его помню, подумалось мне. Что-то в нем не так! Я вглядывалась, вглядывалась в родные забытые черты, в голубые, чуть навыкате, глаза под черными бровями, длинный, с горбинкой, нос, чуть раздвоенный подбородок, когда вдруг догадалась: да он же совсем молодой! Почти мальчишка! Он не намного старше меня нынешней… Таким я его и не помню, и не могу помнить!

Он одет в коричнево-зеленый камзол, узкие черные штаны, невысокие сапоги из плотной кожи, а на груди, под распахнутым воротом рубахи, неистовым зеленым светом горит риолин на этой же белого металла цепочке!

Отец по-мальчишески тряхнул челкой, отбросил непокорную каштановую прядь назад. Широко улыбнулся — и улыбку эту я узнала, и узнала бы из миллиона! Прямая, какая-то чистая и открытая.

Они стоят на вершине холма на окраине леса, взгляды их устремлены вниз, на низину. Местность кажется мне смутно знакомой, но отец занимает все внимание, и я не смотрю по сторонам.

Отец обернулся, чуть снизу посмотрел на другого мужчину и дружески хлопнул его по широкой рельефной спине.

Словно высеченное из камня лицо, казалось, не создано для улыбок, но вот черты его дрогнули, обнажая влажные белые зубы. Видно, как ему непривычно улыбаться, но он смотрит на моего отца, и взгляд теплый, живой и очень искренний, и улыбка тоже такая искренняя, хотя до папочки ему еще учиться и учиться улыбаться…