Зевнув, она попросила мужчину, стоявшего к ней ближе прочих, сбегать за стаканом воды. Тот, явно смущенный, пустился в извинения. Он не в состоянии был пошевелить ни рукой, ни ногой. И даже почесать собственное ухо…

Когда со стороны реки донесся рев сирен, Олив, скрепив комбинезончик малыша Артура последней булавкой, подняла голову. Мерлин увидел, как она дернулась, выпрямилась и застыла на месте подобно медленно твердеющей гипсовой статуе, а затем выдохнула удивленно и с осуждением.

— Она — та самая! — вырвалось у нее. — Надо же!

Олив метнула на Мерлина взгляд, в котором упрек мешался с душевной болью, без лишних слов одной рукой подобрала Артура, другой ухватила мужа и с поразительной быстротой, чуть ли не галопом, проложила себе извилистый путь сквозь толпу, расталкивая все препятствия. Так или иначе, перед ней расступались; так или иначе, ей удалось не выпустить из рук ни мужа, ни сына; так или иначе, она сумела — растрепанная и взлохмаченная — через два квартала вырваться на открытое пространство и, не сбавляя скорости, устремиться в боковой переулок. Только там, когда уличный гвалт наконец стих и превратился в далекий невнятный ропот, она замедлила шаг и поставила Артура на ноги.

— И это в пасхальное воскресенье! Ну что за позорище она устроила!

Больше Олив ничего не добавила. Она обратилась с этим восклицанием к Артуру и весь остаток дня разговаривала только с ним. По какой-то непонятной причине, известной лишь посвященным, во все время бегства на мужа она не взглянула ни разу.

Промежуток между тридцатью пятью и шестьюдесятью пятью годами пассивному восприятию представляется вращением на непонятной, каверзной карусели. Да, лошадки на этой карусели потрепаны и трюхают кое-как; их пастельные тона становятся уныло-серыми и бурыми, а само вращение озадачивает и невыносимо кружит голову, и это совсем не похоже на карусель детства и отрочества и уж ничего общего не имеет с уверенным и резвым аттракционом юности. Для большинства людей эти тридцать лет заняты постепенным отдалением от жизни, отходом поначалу с линии фронта со множеством убежищ — бессчетных забав и затей молодости — на рубежи, где их гораздо меньше; когда различные цели сводятся к одной-единственной, разнообразные увеселения вытесняются каким-то одним, круг друзей сужается до тех немногих лиц, кого мы в состоянии терпеть, а потом все сводится к уединенному заброшенному опорному пункту — без опор: пролетающие мимо снаряды либо невыносимо свистят, либо этот свист мы пропускаем мимо ушей и там, поочередно испытывая то страх, то изнеможение, сидим и дожидаемся смерти.

Итак, к сорока годам Мерлин мало переменился по сравнению с тридцатью пятью, разве что брюшко округлилось, на висках пробилась едва заметная седина и походка утратила прежнюю бойкость. В сорок пять отличий от сорока лет замечалось еще меньше: если не считать того, что на левое ухо он стал хуже слышать. Однако к пятидесяти пяти процесс набрал скорость стремительной химической реакции. С каждым годом в глазах домочадцев он все больше и больше превращался в «старикашку» — почти что в развалину, особенно по мнению супруги. К этому времени он сделался полноправным владельцем книжной лавки. Непостижимый мистер Мунлайт Квилл, опочивший лет за пять до того (жена его опередила), передал Мерлину все имущество вместе с лавкой, где тот и проводил свои дни, выучив наизусть наименования всего, что человечество начертало за три тысячи лет: ходячий каталог, авторитет по части тиснения и переплетов, инкунабул и первопечатных изданий, безупречный перечень сотен и сотен авторов, произведения которых были бы ему вряд ли понятны и уж наверняка им не прочитаны.