Вышел Кларк и догнал Джима на ступеньках крыльца:

— Все прошло недурно, по-моему. — Он зевнул. — Мерритт не в духе. Нэнси ему не видать, это точно.

На востоке, вдоль поля для гольфа, в ногах ночи простерся туманный серый коврик. Автомобили хором затарахтели: водители прогревали моторы.

— Всем доброй ночи! — выкрикнул Кларк.

— Доброй ночи, Кларк.

— Доброй ночи.

После недолгого молчания нежный, счастливый голос добавил:

— Доброй ночи, Джеллибин.

Кто-то громко запел, отъехала машина. На ферме по ту сторону дороги заунывно кукарекнул и тут же смолк петух; за спиной у приятелей, на веранде, последний чернокожий официант выключил фонарь. Джим с Кларком зашагали по скрипучему гравию к своему «форду».

— Ох, Джим, — потихоньку вздохнул Кларк, — ну ты и мастак!

Темнота помешала ему заметить румянец на впалых щеках приятеля, а тем более узнать в нем краску непривычного стыда.

Целый день унылая комнатушка над гаражом Тилли оглашалась грохотом и пыхтеньем, долетавшими снизу, а также пением негров, поливавших из шлангов машины перед мастерской. Гнетущую пустоту нарушали только кровать и обшарпанный стол, на котором лежало полдюжины книг: «На медленном поезде через Арканзас» Джо Миллера, «Люсиль» (старое издание с многочисленными пометками старомодным почерком), «Очи мира» Гарольда Белла Райта и древний англиканский молитвенник с надписью «Элис Пауэлл» и датой «1831» на форзаце.

Когда Джеллибин входил в здание гаража, восточный небосклон выглядел серым; теперь же, засветив единственную электрическую лампочку, он увидел на востоке густую синеву. Он снова щелкнул выключателем, оперся локтями о подоконник и стал глядеть наружу, где занималось утро. В нем пробуждались чувства, и первым делом он ощутил тщету надежд, тупую боль из-за беспросветной серости существования. Вокруг Джима внезапно воздвиглась стена, отгородившая его от мира, — стена столь же материальная, что и белые стены его пустой комнаты. И когда он обнаружил эту стену, поблекло все, что было в его жизни сказочного: ее непредсказуемость, легкомысленная безалаберность, ее чудесная щедрость. И прежнего Джеллибина, который, лениво насвистывая, фланировал по Джексон-стрит, Джеллибина, известного в каждой лавке и уличном киоске, Джеллибина, с которым здоровались, над которым посмеивались все встречные-поперечные, иногда грустившего, но только каприза ради или со скуки, — этого Джеллибина вдруг не стало. Само это прозвище звучало пошло, как укор. Джиму открылось разом, что Мерритт его презирает, что даже рассветный поцелуй Нэнси вызвал у Мерритта не ревность, а только презрение к Нэнси, которая так низко пала. И сам он, Джеллибин, использовал ради Нэнси сомнительную уловку, усвоенную в гараже. Чтобы отмыть ее, он запятнал себя.

Когда восточный небосклон прояснился до голубизны и в комнате сделалось светло, Джим упал на кровать и ухватился изо всей силы за ее края.

— Я люблю ее! — крикнул он. — Боже!

И тут внутри его что-то стронулось, словно в горле рассосался комок. По комнате разлилось рассветное сияние, и Джим, перевернувшись на живот, глухо зарыдал в подушку.