Внезапно он повернулся и исчез среди сосен, а его голос донёсся уже из-за стоявших стеной деревьев:

— Моя лошадь здесь, сеньор. Я вернусь, когда останутся одни кости.

Мгновением позже Джозеф услышал печальное позвякиванье стремян и топот копыт по сосновому игольнику.

Теперь небо просветлело, и в вышине, прямо посередине поляны, повисла часть сверкающего облака, но сама поляна, в центре которой мрачно возвышалась огромная скала, оставалась тёмно-серой.

Джозеф подошёл к скале и провёл рукой по густому шерстистому мху. «Из середины мира, — подумал он и вспомнил полюса электрической батареи. — Из сердца мира».

Нехотя повернувшись к скале спиной, он пошёл прочь, а когда, поехав верхом, спускался по косогору, сзади взошло солнце, и было видно, как оно вспыхивало в окнах стоящих внизу домов фермы. На жёлтой траве блестела роса. Склоны холмов, готовившихся встретить зиму, были пусты и голы. Небольшое стадо бычков, медленно повернув головы, провожало его взглядами.

Внутренняя уверенность Джозефа в том, что его природа и природа всего окружающего — одна и та же, росла, и он радовался всё больше.

Пустив коня рысью, он внезапно вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, и нет никого, кроме него самого, кто сделал бы гроб для брата. За время, пока конь набирал скорость, Джозеф попробовал представить, какой гроб понравился бы Бенджи, но вскоре, ничего не сумев придумать, перестал размышлять об этом.

Сносимый ветром столб дыма поднимался из трубы над домом Томаса, когда он подъехал к загону для скота. Он привязал Лоскутка и расседлал его. «Элизабет побудет с Рамой», — подумал он. И нетерпеливо зашагал к дому, чтобы увидеться со своей молодой женой.

Зима в тот год пришла рано. За три недели до дня Благодарения вершины прибрежных гор по вечерам стали краснеть, и колючий пронзительный ветер загулял по долине; по ночам завывая в углах построек, он срывал оконные шторы и вихрями, словно солдат в шотландском танце, кружил над дорогой столбы пыли и опавших листьев. Птицы сбивались в стаи и улетали к мерцающим облакам, а грустные голуби, посидев некоторое время на ограде, исчезали с наступлением ночи. Целыми днями стаи уток и гусей, выстроившись в клинья, двигались по небу на юг; в сумерках, отыскивая водную гладь, где можно было отдохнуть ночью, они оглашали окрестности усталыми криками. Как-то вечером в долине Богоматери ударил мороз, отчего замерзшие ивы пожелтели, а кизил сделался красным.

И на небе и на земле шла суетливая подготовка. Удесятеряя необходимые запасы в своих подземных кладовых, по полям сновали белки, в то время как их старшие сородичи из зияющих пастью нор пронзительными криками руководили уборкой. Коровы и лошади, утратив лоск, обрастали на зиму грубой щетиной, а собаки рыли неглубокие норы, в которых можно было укрыться от позёмки. Несмотря на такую активность, по всей долине, голубой дымкой повиснув над холмами, разлилась тоска. Шалфей стал тёмно-багровым. На дубах, с которых дождём осыпалась листва, кое-где ещё оставались отдельные листья. Каждую ночь в небе над морем полыхало пламя, в чёткий боевой порядок выстраивались тучи, которые сначала двигались, словно в атаку, а затем, готовясь к встрече зимы, отступали.