Он устало улыбнулся.

— Первая могила. Теперь у нас уже кое-что есть. Дома, дети и могилы — это и есть родина, Том. Такие вещи и привязывают к себе человека. Кто там в загоне, Том?

— Только Лоскуток, — сказал Томас. — Остальных ездовых лошадей я вчера выпустил пощипать травки и размять ноги. Они ещё не готовы. А ты что, уедешь сегодня ночью?

— Да, уеду.

— Поедешь за Хуанито? В горах ты его не найдешь. Он знает здесь корешок каждой травинки и каждую норку, куда может спрятаться змея.

Джозеф перекинул подпругу и стремя через седло, лежавшее на кормушке, и приподнял его, чуть скосив луку.

— Хуанито ждёт меня в соснах, — сказал он.

— Но, Джо, не езди сейчас, ночью. Подожди до завтра, когда рассветёт. И возьми с собой ружьё.

— Зачем ружьё?

— Затем, что ты не знаешь, что он будет делать. Эти индейцы — тот ещё народ. Трудно сказать, что он будет делать.

— Он не будет стрелять в меня, — заверил его Джозеф. — Так было бы слишком просто, и уж сильно беспокоиться мне не следует. Так-то правильнее, чем брать с собой ружьё.

Томас отвязал сонную кобылу и вывел её из стойла.

— В любом случае, подожди до завтра. Хуанито никуда не денется.

— Нет, он ждёт меня сейчас. Я не могу заставлять его ждать.

Ведя в поводу свою лошадь, Томас повернулся к выходу из сарая.

— Я всё-таки думаю, лучше тебе взять ружьё, — не оборачиваясь, проговорил он.

Джозеф слышал, как он садится в седло и выезжает, тотчас же раздался удаляющийся стук копыт его лошади. Два щенка-койота и собака, выскочив наружу, в неудержимом порыве бросились за ним.

Оседлав Лоскутка, Джозеф вывел его в ночную тьму и вскочил в седло. Его глаза, отвыкшие от света фонаря, всматривались в обманчивую ночь. Склоны гор, как будто сложенных из округлой мускулистой плоти, возвышались в неясной перспективе, окутанные тёмно-лиловой дымкой.

Всё: ночь, холмы, чёрные верхушки деревьев — было нежным и дружелюбным, как объятья. Прямо впереди в небо врезались стреловидные вершины сосен.

Ночь была на исходе, и вся листва, как и травинки, шелестела, вздыхая, под свежим утренним ветром. Отовсюду доносилось хлопанье крыльев уток, чьи невидимые эскадры отправлялись в столь ранний час на юг. Завершая ночную охоту, в воздухе тяжело проносились огромные совы.

Ветер приносил с холмов запах сосен, в котором к пронзительному аромату смолы примешивался приятный дух вонючкина гнева, несмотря на расстояние, напоминавший запах азалий. Джозеф почти забыл о цели своей поездки, когда холмы протянули к нему свои нежные руки, а горы стали податливы и настойчивы, как полусонная возлюбленная. Поднимаясь по склону, он чувствовал тепло земной поверхности. Вскидывая свою большую голову, Лоскуток, вытянув ноздри, с усилием выдыхал воздух, тряс гривой, поднимал хвост, танцуя, несколько раз брыкнулся и вставал на дыбы, словно настоящая скаковая лошадь.

Джозеф подумал про Элизабет, и ему захотелось узнать, что она делает. Он не вспоминал о ней с того момента, как увидел Томаса, который, стоя в свете фонаря, ожидал его. «За ней присмотрит Рама», — подумал он.

Длинный пологий склон закончился, начался тяжёлый и крутой подъём. Лоскуток прекратил свои забавы и склонил голову к передним копытам, которыми переступал медленно и осторожно. Островерхие сосны, вонзавшиеся в небо, по мере продвижения вперёд становились всё выше и выше. Рядом с тропинкой послышался шум воды, стекающей в долину, а затем дорогу преградила сосновая роща. Её чёрная громада стеной встала на пути. Джозеф повернул направо и попытался вспомнить, как далеко до широкой тропы, которая вела к середине леса. Теперь Лоскуток пронзительно заржал, затопал копытами и замотал головой. Когда Джозеф попытался направить его на дорогу, ведущую в рощу, конь отказался повиноваться, и шпоры лишь принудили его, встав на дыбы, забить передними копытами, а кнут заставил закружиться волчком у подножия холма. Джозеф спешился и попробовал завести коня на тропу, но тот поджал ноги и не захотел двигаться с места. Приблизившись к его голове, Джозеф почувствовал, как дрожат мускулы конской шеи.