– Господь попустил нам еще два часа, чтобы мы пристально заглянули себе в душу и разглядели забытые, не названные на исповеди грехи. – Он обернулся к пастве. – Молитесь, молитесь!

Время текло. Свечи у часов прогорали. Семен Семеныч менял их на свежие. Иногда было слышно, как начинает плакать ребенок, и Анюта успокаивает его шелестящим голосом.

Лемехов испытывал усталость. Жизнь в нем притаилась, словно боялась спугнуть кого-то, кто даровал отсрочку. Лемехов прислонился плечом к сырой стене и спал наяву. Ему снились озаренные свечами часы, бегущая стрелка, белые рубахи молящихся и черно-красная бабочка-крапивница, которая залетела к ним на веранду, покружилась над седой бабушкиной головой, улетела обратно в сад.

Он очнулся от страшного рыка, который издавал отец Матвей:

– Это она, блудница! Ее блядин сын! Она не угодна Господу! Он ждет, когда мы извергнем ее из нашей обители и освободим путь Господу! Она своим блудным грехом запечатала врата рая и не пускает нас в Царствие Божье! Вон отсюда! Изблюем ее, как гнилой плод!

Он рычал, указывал перстом в глубь пещеры, где тонко плакал ребенок. Вход в подземелье начинал слабо светиться, наполнялся робкой синью рассвета.

– Вон! Вон! Федор, Семен Семеныч, ступайте, киньте ее на съедение бесам! Пусть изгрызут ее гнилые сосцы и ее блядина сына, у которого волосатое лицо и копытца! Заклинаю вас именем Господа, ступайте и извергните!

Отец Матвей был страшен. Глаза пучились, вращались в глазницах. Белый клок в бороде сверкал, как нож. Косица на затылке распалась, и черные волосы лезли в кричащий рот.

Федор стоял на коленях, костяной и недвижный. Семен Семеныч закрыл ладонями лицо. Елена и Ирина тихо выли. Солдат Виктор, не вставая с колен, сел на землю и тупо смотрел.

Лемехов вдруг испытал облегчение, почти радость. Он тихо ликовал и любил их всех. И кричащего в тоске отца Матвея, и мужиков, облачивших себя в балахоны мучеников, и женщин, своим воем напоминавших плакальщиц. И Анюту с истерзанным лоном, из которого вышел младенец и уже жил, дышал, подавал голос в этом мире, который уцелел, чтобы младенец взрастал.

Лемехов поднялся и пошел в глубь пещеры, где на матрасе лежала Анюта и рядом с ней, похожий на кулек, младенец. Анюта испуганно взглянула, заслонила собой ребенка. Лемехов хотел сказать ей тихое ласковое слово, но смог что-то неясно прокурлыкать, подражая дельфину. Анюта подняла на него умоляющее лицо. Лемехов осторожно погладил ей волосы, и она затихла от его нежного прикосновения. Он кивнул туда, где горели свечи, стояли на лавке часы и наливался слабой синевой вход в пещеру. Протянул руки, ладонями вверх, приглашая ее положить на ладони ребенка. Анюта поняла, приподняла кулек, положила на ладони Лемехова, и тот ощутил крохотное, почти невесомое тельце, его живую пульсацию, слабое тепло. Повернулся и понес, как несут драгоценность. Анюта, охнув, поднялась и пошла следом.

Он миновал стоящих на коленях богомольцев, вышел из пещеры. Перед ним раскрылся, распахнулся во всей красоте и торжественности утренний мир. Небо над головой еще оставалось темным, и в нем горело несколько звезд. Но восток был оранжево-желтым. Недвижная латунная заря стояла над лесами, отражалась в озерах и реках, безмолвно и величаво, словно и впрямь случилось преображение мира, и он сиял во всей своей райской красоте. Пели птицы, еще невидимые в темном лесу, но уже встречавшие зарю.