Он вдруг увидел, как из пламени, из-за охваченных огнем колонн выбежали мать и отец. Отец прижимал к груди младенца, а мать, воздев руки, тянула их к Лемехову. Одежда на них горела. Они были как факелы. Лемехов пытался крикнуть, пытался позвать: «Мама! Папа!», но во рту его чавкал ком слюны и слез, и раздавалось мычание. С этим мычанием и хрипом он ринулся им навстречу.

– Куда! Сгоришь! – Пожарный пробовал его удержать, но Лемехов вырвался, бежал навстречу любимым, издавая бессловесное мычание. В спину ему ударила мощная струя из брандспойта, толкнула вперед, опрокинула. Вокруг шипела, ревела вода, и он, теряя сознание, видя у глаз красные пузыри воды, мычал и стонал, забыв все людские слова.

Он был отсечен от прошлого, был извергнут из бытия, был отлучен от Бога. Он был проклят. Был беженец, погорелец. И у него пропал дар речи. Лежа на траве, среди кипящих пузырей, стараясь докричаться до отца и матери, он видел, как они сгорают в огне. Но вместо слов у него вырывалось мычание. Он больше не мог говорить, его мысли не превращались в слова, а останавливались в гортани, как бурлящий ком, от которого он задыхался, выталкивал его языком. Вместо речи раздавался животный рык. Он больше не пытался говорить, и мысли, не превращенные в слова, перекатывались в голове, как валуны.

У него не было привязанностей. Не было дома, друзей. Его гнал тупой ветер, больше не приносивший несчастий. Ибо их мера была исчерпана. Вместо боли он испытывал мертвенное безразличие. Он покорно отдавал себя тупому ровному ветру, который дул из невидимой дыры. Гнал его, словно он был ком сухой травы, пустой и легкий, состоящий из мертвых колючек. Летел в степи, перевертываясь, не умея нигде зацепиться.

Он уехал из Москвы наугад, вслепую, повинуясь тупому ветру, который перемещал его по вагонам, автобусам, случайным машинам. Оказывался на перронах незнакомых вокзалов, на глухих полустанках, в безымянных городках и селениях. Его волосы обгорели на пожаре. Лицо заросло щетиной. Костюм обносился. У него оставались карманные деньги, которых ему хватало на воду и хлеб. Но смазливая цыганка, приставшая к нему в электричке, обобрала его. Полицейские на вокзалах пытались его забрать, но при обыске находили паспорт и отпускали. Он мычал, и сердобольные люди давали ему денег и еду, которые он принимал без благодарности. Иногда из прошлого к нему прилетал случайный образ или лицо, но он не знал, что с ними делать, и они, покружив, улетали обратно, как нераспечатанные письма.

Теперь он катил в допотопном скрипучем вагоне, по разболтанной колее, которая затерялась в сиротливых пространствах, где-то между Тамбовом и Пензой. Поезд тащился медленно, с частыми остановками. Одни люди с тюками и сумками покидали душный вагон, другие, с такими же тюками и сумками, занимали их место на рыжих обшарпанных лавках. Лемехов, как во сне, смотрел на потные некрасивые лица, на унылые придорожные селения, на перелески, начинавшие сохнуть от жара, на поля, давно забывшие плуг, поросшие чахлым мелколесьем. Он не знал, куда и зачем едет. Он не убегал и не скрывался от постигших его несчастий. Не стремился туда, где может обрести утешение. Безвольно, сонно он кружил в путанице дорог, бесцельно расходуя оставшуюся ему жизнь, которая медленно иссякала среди однообразных пространств.