Это воспоминание было острым, залетело в его жизнь из бесконечно далекого прошлого. И кануло, оставив по себе болезненное недоумение. По-прежнему мир вокруг был полон ровного слепящего света с неразличимыми очертаньями предметов, событий и чувств.

Он вновь шагал по дороге. Достиг леса и прошел сквозь его прохладу, косое солнце, бьющее из еловых вершин. Снова шел полями, не встречая селений, словно дорога вела из одной бесконечности в другую. Круглая тень под ногами вытянулась, ушла далеко за обочину, следовала за ним, достигая холмов. Поля вокруг покраснели, заря медленно угасала, превращаясь в расплавленную струйку, которая стекала за горизонт и меркла. И вновь, на этой меркнувшей дороге, он очнулся от острого знанья. Эта неведомая дорога с сорным бурьяном на обочине, в комьях запекшейся грязи, являлась продолжением множества других дорог, по которым он проходил. Той розовой тропки среди росистой травы, по которой в детстве бежал вместе с отцом, и босые ноги чувствовали прохладную землю, и подсолнухи, мимо которых пробегал, дохнули медом. И той железной палубы крейсера, по которой ступал мимо глубинных бомбометов, артиллерийских установок, контейнеров с крылатыми ракетами, и море кидало ему в глаза жестокие стальные вспышки. И той лесной подмосковной дороги, где в изумрудной воде скользили бирюзовые лягушки и человек с васильковыми глазами произносил колдовские слова. Все эти тропинки, автострады, железные дороги и самолетные трассы сливались в один непрерывный путь, которым он следует от рожденья до смерти. И он сам, совместивший в себе столько дорог, он сам есть путь, которым движется в мире безымянная и творящая воля.

Это переживание зажглось и погасло вместе с фиолетовой струйкой зари.

Он шел во тьме, видя над собой большие яркие звезды. Нежданно, во мраке, достиг села, которое темнело кровлями среди блестящих созвездий.

Не было ни огня. Не лаяли собаки. Он чувствовал страшную усталость. Не находил места, где смог бы прилечь. Среди черных изб вдруг заметил светящееся оконце и устремился на его желтый стеариновый свет.

Избу огораживал забор. Калитка была заперта. Он увидел скамейку и опустился на нее, глядя, как свет из окна освещает мелкую траву, рытвины, какую-то сорную груду. Он прижался затылком к забору, готовый уснуть.

Хлопнула дверь в избе. Скрипнула калитка. Фонарь осветил землю, свет полетел вдоль улицы, скользнул по соседним заборам, погас. Человек, погасивший фонарь, попал в отсвет окна, и Лемехов увидел маленькую полную женщину в черном, до земли платье, с круглым пухлым лицом, по которому скользнул свет окна.

– Кто тут? – ахнула женщина, увидев на лавке Лемехова. Свет фонаря брызнул ему в лицо. – Чего надо?

Лемехов что-то хотел ответить, но язык устало дрогнул, и Лемехов слабо и невнятно промычал.

– Господи! – Женщина исчезла в калитке. Звякнула дверь избы, и стало тихо. Но опять стукнула щеколда, отворилась калитка, и два фонаря ослепили Лемехова. Теперь рядом с женщиной оказался высокий бородатый мужчина, шарил фонарем по лицу, ногам Лемехова, светил вокруг, словно искал кого-то, кто мог притаиться.