Он не знал, почему поднялся и сошел на очередной остановке. Оказался на замусоренном перроне, быстро опустевшем после того, как поезд растаял среди солнечных миражей. Вяло взглянул на вывеску с названием станции, которое не отпечаталось в его памяти. Подождал, когда скроется в помещении немолодая женщина, свертывая желтый и красный флажки. Когда пробежит мимо облезлая, с высунутым языком собака. И пошел прочь от железной дороги туда, где начиналось безымянное селение.

Он сонно смотрел на безликие строения, одно из которых было магазином, другое невзрачной конторой, третье нелепым складом. Люди вокруг казались приклеенными к этим невзрачным строениям, как мухи, приставшие к липкой бумаге.

Он брел через поселок, понуро и слепо, не выбирая улиц, минуя неказистые домики с подслеповатыми оконцами, кривыми заборами, чахлыми цветами в палисадниках. На окраине стояла развалившаяся животноводческая ферма, ржавая водонапорная башня. За ними открывалось белесое поле. Проселочная дорога, пыльная, залитая солнцем, уходила к далекому, почти у горизонта лесу. И здесь, на этой дороге, Лемехов впервые почувствовал, что его блуждания не случайны, что кто-то незримый выбирает для него пути, пересаживает из вагона в вагон и теперь привел к этому безвестному проселку.

Он поднял ногу, задержав в воздухе, не решаясь ступить в дорожную пыль. А когда ступил, почувствовал, что выполнил чью-то волю и действует в согласии с чьим-то неведомым замыслом.

Это изумило его. Было похоже на пробуждение после наркоза, когда на теле начинает болеть живая рана. Или когда на спиленном под корень стволе вдруг проклюнется одинокая почка, зеленый бугорок среди мертвой коры.

Это ощущение длилось недолго. И он снова шел по жаре, ослепленный солнцем, не зная, куда и зачем бредет.

Один раз его обогнал грузовик, поместив в мучнистое облако пыли, и он стоял, дожидаясь, когда ветер отнесет пыль и откроется поле с удалявшимся пыльным клубком. Навстречу ему попался велосипедист, с коричневым от солнца лицом, крутил скрипучие педали, вилял на полуспущенных шинах. В остальном дорога оставалась пустой. Ни пешехода, ни автобуса. Только слепое пекло и круглая тень под ногами, которую он устало топтал.

Ему захотелось пить. Когда жажда казалась нестерпимой, у обочины возник ручеек, дрожавший на солнце, с лентой зеленой травы. И это тоже было знаком того, что кто-то следит за его странствием, создал для утоления жажды ручей.

Родничок бил из песчаной лунки, трепетал серебряный бурунчик, крутились песчинки. Вода дрожала в крохотном русле, питала зеленую траву, купы белых цветов. Лемехов лег на землю, чувствуя, как солнце жжет затылок. Приблизил лицо к прохладной воде и стал ловить губами серебряный язычок. Пил, целовал сладкую воду, которая студила ему лицо, грудь, жаркое нутро. Испытывал блаженство. Ему казалось, что он целует смеющиеся губы, родные и любящие.

Напился, омыл лицо. Достал из кармана завернутый в бумагу черствый хлеб. Макал его в родник, ел пропитанную водой сладкую мякоть.

Увидел, как на цветы опустился шмель, черно-желтый, полосатый, перебирая лапками соцветье. Вдруг вспомнил солнечную комнату на даче, легкую занавеску, за которой цвел жасмин, и шмель, залетев в окно, гудел, стараясь найти выход в сад. Жена протянула молодую смуглую руку, откинула занавеску, и шмель с благодарным гулом улетел на свободу.