Охотник дышал коротко и часто.
«Обдурили тебя, дурака. Обдурили. Думал, ты умный? Куда тебе.»
Остановил дыхание.
Глаз напряжён.
Твёрже руку.
Дуло смотрит в оконный проём. Указательный палец изогнулся по липкому от холода спусковому крючку.
«Лови!»
Тишину зимовья разорвал ружейный выстрел, но ещё раньше его окутало странное эхо. Николай Николаевич не сразу понял, что это, а когда понял – вскочил с гневным оскалом.
Глава тринадцатая
Этим утром, когда охотники только готовились к перебежкам от дома в лес и обратно, Дима взял с подоконника зеркальце – то самое, перед которым брился Витя. Слушал шутливые разговоры мужчин и рассматривал себя.
Высокий покатый лоб. Отросшая за последние недели чёлка. Светлые брови, из которых выбивался один длинный волосок. Крупный прямой нос. Если напружинить лицо – так, чтобы стянулась кожа на макушке, чтобы приподнялись уши, – в глазах начинает угадываться раскосость. Мама говорила, что это наследство от прадеда, родившегося в Туве. Кристина всегда смеялась, когда Дима шевелил ушами и, нарочно щурясь, показывал свою раскосость. Сашка тоже смеялся.
Юноша поворачивал зеркальце, будто заглядывал в крохотное окошко, за которым прятался ещё незнакомый ему мир. Приоткрывал рот и следил за тем, как под кожей мягко ходят скулы. Морщил нос, поднимал брови, наблюдая, как стягиваются и разглаживаются морщины. Рассматривал свои чуть пожелтевшие зубы – он их редко чистил здесь, на промысле.
Диме хотелось увидеть всего себя целиком. Снять одежду и водить зеркальцем, выхватывать новые детали своего тела. Будто раньше, за все долгие четырнадцать лет жизни, он его не видел.
Кем был человек, стоявший по другую сторону мутного окошка? Как сложится его судьба? Каким он будет через пять или, страшно подумать, десять лет? Через тридцать, пятьдесят лет… Как изменится его лицо? Какие у него будут мысли? А главное – какую жизнь он выберет, во что будет верить и чем пожертвует ради своей веры? Дима положил зеркальце отражающей поверхностью вниз.
Вздохнул.
Опять почувствовал себя одиноким, как в том сне про мир, залитый бетоном. Только сейчас, наяву, одиночество было глубже, насыщеннее. Не с кем, не о чем говорить. Некуда идти. И всё же он будет говорить. Будет настойчиво шагать вперёд. Потому что не может иначе. До тех пор, пока тело, ослабленное старостью или болезненностью, не остановится само. Тогда он вновь посмотрит в это зеркальце. В это потемневшее по краям окошко. И вспомнит этот день, эту минуту. Вспомнит своего ворона – настоящего или вымышленного, живого или мёртвого. Вспомнит в последний раз. А потом забудет, чтобы никогда к нему не возвращаться. И воздух наполнится запахом свежей земли. И зашумит последний дождь. И на глаза опустятся последние сумерки.
Николай Николаевич спрыгнул с койки. Запутавшись в спальнике, чуть не упал. Быстрым шагом метнулся к двери. Распахнул её ударом плеча.
Выбежал наружу.
Опять чуть не упал – ноги после долгого простоя были резиновыми, неудобными.
Кто-то спугнул ворона перед самым выстрелом. Крикнул. И сделал это нарочно.