— Как вам здесь? — бледно улыбнулся портной. — Что врачи говорят?

— Я хромой останусь, — Пономарёнок улыбается слишком сильно, губы растягивая, и тут же частить начинает:

— Но то ерунда, Федул Иваныч! Жив, руки целы, глаза зорки – так уже рад до беспамятству! Проживу!

Мастер улыбается через силу и кивает.

— Ну а ты? — Ён смотрит на меня. — Давай я с врачом переговорю, тебя потом на выздоровление к себе…

— Не надо, дяденька Федул Иваныч! — я ажно руками отмахиваюся. — Сразу всплывёт, что я бегунок от мастера, а ён такого наговорил полиции, что мало не преступником окажуся!

— Я думаю, что после такой трагедии полиция пойдёт навстречу, — мастер настроен решительно, ажно напружинился весь.

— Федул Иваныч! Сбегу! Вот ей-ей сбегу! Ну что полиция сделает-то? По закону они должны мастеру меня вернуть, понимаете? А я туда не хочу, вот хучь убейте! Пусть сто глаз соседских присматривать будет за мной, ан всё равно – тошно жить-то будет под взглядами ненавистными.

— А Хитровка, — перевожу дух, — то знамо дело, не мёд и мёд, но я-то не с нищими гужуюся и не с разбойниками. Земляки мои костромские на заработках, ну и я при них. На еду и ночлег заработать – ну вот легко получается, ей-ей! А тама и осмотрюсь, можа приткнусь куда получше.

— Без документов-то? — видно, что Федул Иваныч возражает уже скорее для порядку. — Не тяжко так жить?

— А! — машу рукой. — Позже сделаю, есть возможности. Многие так живут, безпашпортными, и ништо!

— А нога? Здоровье-то что?

— Хорошо всё! Через две недели должны гипс снять, — стучу себя по уложенной в камень ноге, — и вроде как всё хорошо. Дохтура говорят даже, что и хромоты может не остаться.

— Но это, канешно, именно что может, — кошуся на Мишку краем глаз, — но ходить нормально смогу, уже хорошо.

— И то верно, — бледно улыбается мастер, — но смотри, если передумаешь, то буду рад видеть тебя.

Посидели, значицца, да и попрощалися с мастером. А сами, значицца, в палату не торопимся. На тёплышке-то оно получше, чем в промахоренной палате.

Говорим о всяком-разном, да я кошуся на соседнюю скамеечку, где два болящих с шахматами разложились. Пожилые такие мущщины, на крысок учёных похожи, что на ярмарках трюки разные выделывают. Из бывших канцеляристов, сошки мелкой из духовного сословия – издали то видно. На Хитровке таких полнёхонько – спиваются, да и на дно. Всякого люда хватает, из всех сословий, насмотрелси!

Енти до самого дна не дошли ещё, но рядышком, значицца. Иначе не здеся бы лечились, а среди господ. Ну или что вернее – дома. Кошуся, значицца, потому, что понятна мне игра. Слабо играют, до уровня третьего юношеского не дотягивают. Два хода ещё, и линейный мат[51]  тому, что слева.

Вот опять всплыло в голове, а что, где… вот же ж!

— Мат вам, Порфирий Модестович! — донеслося до меня, когда мы подошли к двери. Иль послышалось? Вот же ж!

— Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, — дохтур в пенсне, чернявый и носатый, показал рукой на низенькую широкую лежанку, стоящую прямо под открытым окном. Я уселся и солнце со всем летним жаром влупило мне в сощуренные глаза, — посмотрим, что там у нас с ногой.