Нарочно так сказал… а сам весь взорвался, когда тот свои намеки начал отпускать. Он бы Джино глаза вырвал и руки сломал. И плевать, что кузен. Он бы за Вереск всех убил.

— Еще чего? На плечи не полезу.

— Лезь, сказал. По-другому ты, шмакодявка, туда не достанешь.

— Я не шмакодявка! Я уже выросла!

— Ага! На один сантиметр?

Посадил ее к себе на плечи, взялся за стену ямы.

— Вставай на ноги и пытайся подтянуться.

— А ты вверх не смотри!

Смешная. Он и не думал смотреть. Запрещал себе. Это же Вереск. Ее нельзя. Она чистая, хрустальная. Она для него сделана, для него растет, его будет. Никакой грязи… все самое красивое ей, и любовь его к ней тоже красивая. Она похожа на цветок и прячется где-то в груди. Он даже не знает где, только чувствует ее лепестки, как трогают его изнури. Они то острые и колючие, то нежные и мягкие, и корни этого цветка обкрутили его сердце, проросли сквозь вены, мышцы, запутались вокруг костей.

— Та ладно. Я уже видел твои труселя. Белые в горошек.

— А вот и нет. Они в цветочек… Черт!

— Дуууураааа, вот ты дура!

Пошатнулась, упала обратно в яму, соскользнув вниз.

— Что такое, малая? Не доросла? Я ж говорил, что ты шмакодявка! Могу попытаться зашвырнуть наружу, как мяч. Как думаешь? Долетишь?

— Что здесь смешного?! Придурооок!

— Зато я теперь знаю, что ты носишь трусы в цветочек!

Набросилась на него с кулаками. Но они о мощную грудь бьются, и ему хочется их перехватить, чтоб не ушибла о его мышцы.

— Думаешь, ты самый крутой? Ни хрена! Был бы умнее, как Марко, молчал бы и не получил хлыстом от отца! Это потому, что ты придурооок!

— Рот закрыла!

Как же легко ей удается одним словом вскрыть ему вены.

— Сам заткнись!

Сальва вдруг схватил ее за порезанное плечо и дернул к себе, от боли слезы из глаз полились. Его лицо тут же изменилось. Мгновенно. Исчезло это выражение презрительного цинизма, и брови вверх приподнялись, глаза округлились. Его словно оглушило, словно от боли все тело скрутило. Он бы мог сейчас отрубить себе ту руку, что причинила ей страдания.

— Что такое, малая? Больно? Прости…где? Там, где порез?

— Не трогай меня! Не прикасайся!

Сцапал в охапку и принялся раскачивать.

— Сейчас пройдет… вот увидишь. Сейчас пройдет. Маленькая моя… Вереск…я не хотел.

И потом, когда мать ее орала, обвиняла его…он молчал, мог плюнуть ей в лицо и сказать, чтоб заткнулась, но не мог. Потому что уважал, потому что это люди, которые дали жизнь Вереск… а еще он бы никогда не посмел ее оскорбить, опорочить, испортить. Он мог только обожать и ждать, пока можно будет присвоить и никогда не отпускать, когда можно будет любить не только ее душу, но и ее плоть, взращенную только для него и охраняемую им самим.

***

Ему не давали ни пить, ни есть. Несколько раз вытаскивали из камеры для пыток. Спрашивали, кто на самом деле лишил Бо члена… Все остальные свидетели упорно говорили, что он сделал это сам с собой. Все, кроме самого здоровяка. Еще через день Сальваторе отпустили. Вернули обратно в камеру. А еще через день ему сообщили, что он приговорен к пожизненному заключению.