Его сейф стоял открытым. Модест не стал использовать пронесенный под ремнем на спине пистолет с глушителем, осторожно стащил наградное оружие… Буран умер через секунду после гибели хозяина.

– Эх, если бы Тереза не запропастилась в парикмахерской, – огорченно подытоживал театрал, – какой бы страстный финал мог получиться! Невестка с темным прошлым убивает свекра, пытается уйти от наказания, но в результате – над бездыханным телом прелестной женщины рыдает безутешный, опозоренный муж…

Расписывая неудавшийся финал трагедии, неудавшийся драматург так воодушевился, что Евдокии стало мерзко:

– Сергей Коромыслов – твоя работа, Казимирович? – перебила сыщица.

– А? – не сразу переориентировался драматург. – Этот пьянчужка, что ли? – И усмехнулся: – С этим вопросом, Евдокия, вам лучше обратится к гражданину Воропаеву. Сережа спился, стал много говорить. Думаю, Иван Иванович подослал к нему каких-то гопников, или даже сам сподобился…

В руке сыщицы завибрировал мобильный телефон Копуши, Евдокия глянула на дисплей: там обозначилось имя «Савелий». Модест качнул пистолетом, приказывая девушке поставить телефон на громкую связь и ответить.

– Алло, – вмиг задрожавшим голосом, сказала Землероева.

– Евдокия, – заговорил Воропаев, – это ты?

– Да.

– Где Копуша?

Зачарованно глядя на длинное дуло, четко переместившееся на ее правый локоть, Евдокия произнесла:

– Его нет. С вами хочет говорить Доброжелатель. Модест Казимирович.

– Пусть говорит.

– Добрый день, Иван Иванович, – усмехаясь, приступил душегуб. – Не буду говорить, что рядом со мной девушка, которую я убью, если не выполнят мои условия. На девушку тебе плевать. Скажу о другом. Если через пять минут перед подъездом не будет стоять пустая машина с ключами зажигания в замке, если со мной что-нибудь случится, известная нам обоим информация уйдет сразу в несколько инстанций. Запись я оставил надежному человеку. Мне нужно что-нибудь добавлять?

– Нет.

– Пять минут, мой друг. Пять минут. Я жду.

Казимирович знаком приказал Евдокии прервать связь. Некоторое время смотрел на девушку. Потом встал и прошел в кабинет. Принес оттуда тяжелый редикюль из мягкой кожи. Поставил его на низенький столик и, подойдя к музыкальному центру, нажал на кнопку воспроизводства.

По комнате полился мягкий голос Козловского: «Вечерний звон…. вечерни-и-и-ий зво-о-он…» Критик сел в кресло, чуть подняв голову, прикрыл глаза, продолжая нацеливать пистолет в живот заложницы…

Убийца не паясничал. Расслабленные лицевые мышцы слегка напрягались, веки трепетали в такт мелодии, Модест – прощался. «Уже не зреть мне светлых дней весны обманчивой моей…»

Голос великого певца пробирал Евдокию до мурашек. Если критик обставлял финал ухода, то делал это гениально: загипнотизированная исполнителем заложница не могла отвести глаз от мужского лица, Евдокия уже не видела пистолета, вовсю смотрела только на едва покачивающуюся голову Модеста, на его бледные обвисшие щеки…

На словах «Лежать и мне в земле сырой» критик неожиданно открыл глаза и поглядел на Евдокию:

– Ты знаешь… мне всегда казалось, что в первом куплете стоит исполнять не «где я любил», а «где я любим, где отчий дом». По моему быть любимым более необходимо. Особенно в отчем доме. – Модест резко встал. Подошел к окну и слегка отдернул занавеску.