– О’кей. Ты права. – У Натали был взволнованный вид; она пристально вглядывалась в лицо Лайлы. – Лайла, ты не хочешь идти?

Лайла покачала головой, отпила еще глоток воды из бутылки. Она чувствовала, как будто песок у нее под ногами движется, а горизонт опрокидывается. Качать головой не стоило, ей следовало об этом помнить.

– Я должна тебе кое-что сказать, – прошептала она.

– Что именно, Лайло?

– О той ночи, в декабре, в гостинице.

– Не надо, Лайло. Все в порядке.

– Я хочу рассказать тебе…

– Я не хочу этого знать. – Натали протестующе подняла руку.

– Ты никогда не была его наказанием, – сказала Лайла.

– Что?

– Я сказала, ты никогда не была его наказанием. – Она отпила воды и посмотрела вдаль, на море. Горизонт встал на место. Натали стояла и рылась в корзинке, пытаясь что-то найти. Что именно? Что ей там нужно? Лайла должна была что-то сказать, она никак не могла вспомнить, что именно.

– Вот оно, – сказала Нат, укутывая одеялом плечи Лайлы.

Вот оно, теперь она вспомнила. Одеяло на ее плечах. Только тогда она была перед камином, а не на пляже.

– Я не скажу, что ничего не случилось, – сказала Лайла, – потому что это было бы неправдой.

– О, Лайла. Пожалуйста, не рассказывай мне.

– Я пыталась, – хрипло прокаркала Лайла, игнорируя мольбы Натали, – его соблазнить. – Она издала звук, полусмех-полукашель. – Я знаю, что я омерзительна. Омерзительна.

– Нет, Лайла…

– Да. Я так злилась на тебя, так злилась, Нат. – Натали сидела рядом с ней, они держались за руки. – Это был такой бурный день. А потом снежная буря, я шла сквозь метель, я так замерзла, мне было так страшно. – Она поднесла пальцы Натали к губам и поцеловала их. – Это была не просто озлобленность. Я вспомнила, как сильно я его любила. Вспомнила, как много он когда-то для меня значил.

По щекам Натали текли слезы, или по крайней мере так казалось Лайле, но она не была уверена, потому что не могла ясно видеть, все выглядело не в фокусе, словно мерцающем, как если бы она смотрела сквозь знойное марево или выгнутое стекло.

– Я выпила слишком много вина, я хотела быть с ним. Он отказался. Он позволил мне поцеловать его, один раз, а затем отдернулся. Он не хотел меня, он совсем меня не хотел.

– Ш-ш-ш, Лайла.

– Это правда. Он сказал мне, что никогда меня не любил…

– Лайла! Это неправда, он, конечно же, тебя любил, я знаю, что любил.

Лайла ей улыбнулась.

– Ну, а он говорит, что нет. – Она почувствовала, что у нее в голове проясняется; с моря подул ветерок, и она вдруг почувствовала себя лучше, лучше, как по волшебству, как будто бы могла встать на ноги, могла побежать. – Он был совершенно уверен, что никогда меня не любил.

Итак, это была ложь. Как она ранее говорила Джен и Эндрю, как она постоянно и многократно для себя открывала, правде придавалось преувеличенное значение. Правда же состояла в том, что тот поцелуй длился слишком долго, и когда Эндрю отстранился, он отстранился лишь на секунду-другую, а затем она поцеловала его снова, и на сей раз он ей позволил. И не просто позволил: он подхватил ее на руки, одеяло упало с нее, и с него тоже. Он опустил ее на кровать и накрыл своим телом. Такова была правда. Это была та разновидность физической измены, которая происходит иногда, когда былые любовники снова сходятся вместе. Это была дружба, это было раскаяние, исцеление, страсть. Это не было любовью, это не было той любовью, которую он питал к Натали и которая, как чувствовала Лайла, единственная имела для него значение.