– Ну, вам лучше знать. Тоневицкий, тогда берите то, что уже можно, а я найду извозчика!

Через минуту Семчиновой уже не было в мастерской, а донельзя смущённый Николай помогал Варе заворачивать в грубую бумагу отобранные холсты.

– Не сердитесь на Ольгу Андреевну. – попросил он, обвязывая свёрток бечёвкой. – Она, право, вовсе не зла… просто считает себя обязанной говорить всё, что думает, начистоту.

– Как и положено честным людям. – улыбнулась Варя. – Не беспокойтесь, Николай Станиславович, я не обижена. Я ведь у Ольги Андреевны в воскресной школе была на днях… С детишками-то она другая совсем! Целый час им грамоту толковала, и хоть бы раз голос возвысила! Ласковая, добрая, на свои копейки им пряников покупает… А ведь откуда копейкам-то лишним быть? Папенька скончавшись, пенсия майорская – сущие гроши… Я и сама так же жила. Кабы не люди около меня хорошие…Скажите, Аннет ведь поёт на нынешнем вечере?

– Ещё бы! – пожал плечами Николай. – Наши балбесы рады ужасно – все ведь до одного в неё влюблены! А ещё и военные прибудут!

– А это хорошо? – озабоченно спросила Варя. – То, что будет так много чужих людей? Стоит ли привлекать внимание к вашему делу?

– Ничего! Сам Сметов, – Николай сделал значительное лицо. – говорит, что чем больше толпы, тем легче в ней спрятаться. И нужное дело куда легче прикрыть глупеньким концертом или вечеринкой. Кстати, Сметов и сам нынче собирался быть!

– В самом деле? Уже вернулся? – обрадовалась Варя. – А такие страсти о нём рассказывали! Не поверите, мне чуть не богом клялись, что его арестовали в Гжатском уезде весной…

– И полная чепуха! – весело заверил Тоневицкий. – Жив-здоров и не арестован! Ушёл, как рыба меж сетей! Нынче ждём его у нас! Уверен, что он вас помнит и до смерти рад будет видеть!

– Тоневицкий! – послышался с улицы сердитый голос. – Прикажете вас до ночи дожидаться?

– Ступайте! – Варя вручила Николаю упакованные картины и отворила дверь. – Вечером я буду непременно и привезу портрет!

К вечеру неожиданно похолодало. Над Москвой стянулись тучи, в которых совсем заблудился молоденький рогатый месяц. По листьям яблонь в Столешниковом переулке забегали капли дождя. Но словно в насмешку над непогодой, из окон дома Иверзневых неслась весёлая россыпь фортепианной музыки. Звенели голоса, молодой смех: вечеринка была в самом разгаре.

Знаменитый аукцион уже подходил к концу. Вопреки мрачным прогнозам Ольги Семчиновой, все работы Вари Зосимовой были проданы. Остался лишь портрет молодой хозяйки дома, и за него яростно сражались поручик Московского гусарского полка Горелов и студент-медик Кольнев.

– Господа, моё последнее слово, – сорок пять! – Горелов, топорща усы и тараща глаза, грозно оглядывал гостей. – И, право, более нет смысла…

– Пятьдесят. – усталым голосом перебил его Алексей Кольнев. – И, вы правы, поручик, – более сражаться незачем.

– Алексей Иванович, вы с ума сошли. – вполголоса заметила Варя, стоявшая за плечом у Кольнева. – Это невозможная глупость!

– Не глупость, Варвара Трофимовна, а аукцион в пользу нуждающихся! – глаза Кольнева смеялись. – Здесь кто больше дурит с деньгами – тот и прав! Так что же, поручик – ваше последнее слово?