— Молчать! — Гришенька прямо весь побагровел. — Как ты смеешь, как ты можешь… — Он опять забегал по кабинету. — Да знаешь ли ты, кто такой Леонид Витальевич? Он инвалид! Калека! Откуда ему знать, что там в глазах у твоего Плотникова: черти или ангелы, когда он почти слепой, с поводырем скоро по улице будет ходить? Ты думаешь, очень вы ему нужны? Только потому, что я просил, только чтобы оказать мне любезность, он пришел к нам в школу. А теперь… Черт его знает что! Безобразие! Ты только подумай своей дурацкой головой — где я среди года найду нового математика? Ну что же ты молчишь?

— Не знаю. Если хотите, я попрошу у него прощения.

— Не надо, — сказал Гришенька. — Так только хуже будет. Я сам поговорю. А что у тебя дома? Какие-нибудь неприятности?

Я пожал плечами.

— Ну ладно, — сказал он, — я, между прочим, смотрел журнал. По математике у тебя тройка. Мог бы учиться лучше. Яков Борисович считал тебя способным. Можешь получить пятерку?

— Не знаю!

— Что значит «не знаю»? Чтобы мне была пятерка! Ты понял? Это вместо извинения.

— А если четверка?

— Никаких «если», — сказал Гришенька. — Иди! И чтобы больше я о тебе не слышал!

В середине декабря начались сильные морозы. Почти каждый день было около пятидесяти градусов. Несколько раз в школе отменялись занятия, и в эти дни почти с самого утра до вечера я пропадал на заводе.

С дядей Федей, вахтером, у нас сразу же сложились хорошие отношения. Ему нравилось, что я прихожу на завод, он страшно хвалил папу и всегда встречал меня одной и той же шуткой:

— Стой! Кто идет? Бонба есть?

— Нет, — говорил я.

— А где?

— Дома забыл.

— Эх ты, раззява!

Иногда у него в будке я просиживал по нескольку часов. Дядя Федя рассказывал мне рыбацкие истории, про прежнюю жизнь, но больше всего про свою дочь, которая теперь в Харькове каким-то большим начальником и от которой ему, дяде Феде, видит бог, ничего не нужно.

— Другое дело — письмо, — говорил он, — Но ведь ей и на это времени нету. Вот твой папаша тоже начальник небось. Плюнуть, можно сказать, дыхнуть некогда, не то что там письма да открытки писать.

Жена у дяди Феди давно умерла, дочь уехала. Живет он над самым Амуром в собственном небольшом доме, около которого когда-то был сад.

— Вот такие яблоки родились. — Дядя Федя показывает два вместе сжатых кулака. — А теперь нету. Померзли деревья. Вишь морозы какие — трескуны. Надо укутывать, а я плюнул. Ладно, мол, авось привыкнут.

— Не привыкли?

— Кабы не померзли, привыкли бы.

Дяди Федя много курит — трубку за трубкой, пьет у себя в будке чай и никогда не расстраивается.

Если шофер по его вине долго стоит с грузовиком у ворот и приходит ругаться, дядя Федя говорит:

— Виноват, исправлюсь.

И шофер сразу же перестает кричать.

Только один раз дядя Федя здорово разволновался.

Как всегда, он встретил меня на пороге проходной, взял за локоть и стал говорить про «бонбу».

Все шло хорошо. Но не успел он сказать: «Ах ты, раззява», как в проходную вошел какой-то парень в темно-зеленом красивом комбинезоне и в черном берете.

— Опять баланду травишь, — сказал он. — Машину задерживаешь. Ты смотри, доиграешься со своими «бонбами». Вот уберем тебя отсюда, куда денешься?