Софья озирала палаты, залы, лестничные перепады замка и думала о том, как обманывает действительность наши мечты, и хотела, чтобы исчез этот наконец-то достроенный замок, а отец вернул свою молодость, свой задор, свою соколиную стать, чтобы опять волновал сердца и кружил головы красавиц, легко взлетал на коня, мчался впереди своих дружин, чтобы все было, как прежде, чтоб исчез этот кислый дух старости, исходящий от отца.

«Боже мой! Неужели и я такая теперь!» (Знала, что такая, часто смотрясь в зеркало, не обманывалась нимало, и все же казалось: при встречах – редких встречах с любимым отцом – хоть на миг, на час малый, помолодеть, вернуть то, что было тогда, в пору надежд и чаяний, когда все еще было впереди, в сумасшедшем круговороте событий, и не воплотилось в эти немые башни, в камень стен, в эти тесные двери, полные ратников и челяди.)

Она долго плакала тогда, ночью, лежа без сна, рядом со сладко спящим Васильком, что изредка дергался во сне и даже раз произнес вслух: «Дедо!»

Все это было тогда, три – нет, уже четыре года назад. А теперь сын-отрок уже становится мужчиной, лик оделся темным пухом, предвестием бороды, и на женок поглядывать стал. Софья уже не раз подумывала приставить к сыну молодую покладистую служанку. И к отцу она ехала с большей уверенностью в себе. Не изменили братья мужа. Юрий, слышно, в ссоре с детьми – Василием Косым и Шемякой. Татарский набег отбит, и не сегодня-завтра отец исполнит свою давнюю мечту – станет наконец королем!

Ехали в Литву мимо уже убранных пустующих полей, где там и сям были расстелены льны, осужденные мокнуть под дождями осени, мимо уже пожелтевших и побуревших стогов сена и хлебных скирд. И сердце полнилось радостью ожидания встречи.

– Помнишь дедушку? – то и дело без нужды вопрошала она сына.

Василий кивал, к своим неполным четырнадцати годам он начинал уже многое понимать в сложностях политической игры государей, и уже понимал, что не так-то просто станет ему наследовать Витовту, ежели дедушка умрет, а Ягайло останется жив – или ежели польские и литовские паны не захотят его? И как быть с верой? Отказываться от православия Василий, воспитанный Фотием, не хотел. Но все гасило радостно-завистливое нетерпение – узреть великий съезд! Узреть самого Ягайлу, узреть прочую знать, созванную дедом на торжества!

Колеса, выкрашенные красною краской, с оковкою серебром вместо железа ныряли в колеи и рытвины неровного пути. Возок кренился то на один бок, то на другой. Василию хотелось выбраться из этого изукрашенного ящика, сесть верхом на коня и скакать на вольном осеннем ветру впереди дружины, ощущая всею грудью запах осени, запах вянущих трав, земли и бора, следя пролет птичьих стай в мглистых серо-голубых небесах. В конце концов не выдержал, попросился у матери. А Софья, сама себя молча сравнив с клушею (сына считала соколом!), осталась одна, со служанками, и, заваливаясь то вправо, то влево, обложенная полосатыми ордынскими подушками, продолжала думать о новой встрече с отцом, который тогда, наверно, наденет свою красную, отделанную горностаем мантию, рудо-желтый, усыпанный драгоценностями зипун и алые, расшитые жемчугом сапоги и будет восседать на троне и станет в самом деле наконец королем.